Пароход Бабелон

«Как только я открою дверь и скажу: “Ну здравствуй, телеграфист!” – уверен, он запулит в меня свирепо своим: “Заткнись!”, – иначе не сможет».

Ефимыч уже представлял себе, как после брошенного «заткнись» за спиной телеграфиста появится огромный кусок говядины в штатском – надежный национальный кадр, любитель метить «места своей силы» харкотиной.

«Как зовут его, Шаня, твоего исполнительного костолома? Али или как?»

У Али-или-как сильные, в колечках черных волос, руки. Этими руками он, должно быть, месил англичанина Джонсона, отрывая от пола и швыряя в стену, точно тот был тряпичной куклой. Наверняка, прежде чем забросить беднягу на крюк для люстры, Али-или-как сломал ему предварительно шейные позвонки. А потом некоторое время, отряхиваясь от алебастровой пыли, взволнованно любовался качественно проделанной работой.

Видение Ефима было столь убедительным, столь безупречным, продуманным до самых мелочей, что, когда дело дошло да его «Дела», он даже задался вопросом, почему пришедшие за ним не носят значков на лацканах пиджаков.

«Они ведь так любят значки – лучший парашютист, лучший стрелок… лучший делопроизводитель. Кстати, о моем «Деле». Понятых трое – Керим, обветренная на перекрестке представительница самой древней профессии и морально неустойчивый представитель самой древней религии, впрочем, если Школьник не согласится, можно заменить его древней старухой».

Тот, кто придет за ним, будет одет по последней моде. Телеграфисты, впрочем, как и табачники с фотографами, – такие модники.

Он предстанет перед ним в чекистской огранке, но в штатском: синий костюм в полоску, муаровый галстук, черные туфли до блеска, швейцарские часы с фарфоровым циферблатом…

Он будет стоять, смотреть на него холодным взглядом и похлопывать по руке той самой «Правдой», которую Ефим безответственно швырнул в урну.

Вот он воровато глянет вбок… Устремится к столу. Окинет его взглядом: календарь, трофейная машинка KappeII, тетрадь, ручка-самописка… Что еще? А, да, календарь.

Соберет роман – листик за листиком. Заглянет в начало, в конец. Разочарованно скажет:

– А где же эпилог, комиссар?.. – и воздух ртом подсосет через гнилой зуб, как он умеет это делать.

– Я его допишу, если успею, – ответит товарищ комиссар.

Бывший телеграфист уложит написанное комиссаром до последнего листика в «Правду» и торжественно вручит толстяку Али-или-как, чтобы тот отправил все в пухленький портфель. Пусть вместе с другими вещдоками пока полежит.

Когда это все случится, Ефимыч закурит без спроса: теперь он налегке, теперь он – освобожден от всех побочных сюжетов своей жизни. К чему спрашивать разрешение?

– Турецкие!.. – хмыкнет тот, кто шел за ним по пятам. – На память о Принцевых островах?

– Кури. – Комиссар протянет пачку.

– Сказал же тебе, чтобы ты, сука троцкистская, заткнулся! – и кинется к парику Ефима. А тот – в сторону: парик, хоть на нем и не растут седые волосы, – святое.

И тогда Шанька подмигнет заплечных дел мастеру Али-или-как.

– Я, товарищ комиссар, всегда считал тебя человеком правильных убеждений в коммунистическом смысле этого слова, а ты оказался предателем с мелкими, недостойными идей нашей революции порывами души, одним словом, паскудой ты оказался, товарищ комиссар. Злейшим врагом красного дела. Оглушительный ущерб ты нанес нашей стране и будущему человечества.

– Остановил фабрики и заводы, что ли?

Тогда телеграфист набычится, кулаки свои сожмет, и взметнется седая прядка на его лбу:

– Заткнись! – проорет снова, но после – соберется, возьмет себя в руки, с эдаким форсом щелкнет портсигаром почившего в бозе англичанина, достанет плотно набитую сигаретку.

– Я бы заткнулся, но здесь тишину взашей давно не гнали.

Телеграфист уронит сигарету и рванет «наган» из-за спины.

– Предателя вроде тебя, Ефим, без внутреннего колебания следует отделить от советского общества и лишить всякого права на существование.

Его ноздри затрепещут. Он сорвется, глаза станут пустые, взведет курок. Приставит дуло револьвера к Ефимову виску.

«Хотя дыхание у меня пресечется и в животе все скрутится в жалкий комок, я все же найду в себе силы в некотором недоумении пожать плечами:

“А чего ты, мол, хотел? Надо было меня прошлым утром винтить, тепленького еще. Но по утрам вы же не ездите”».

Чтобы не смотреть в дуло револьвера, Ефим взглянет на остров, что стоит прямо посередке бухты: «Ниже смотришь – море, выше смотришь – небо».

– Даже не мечтай, – предупредит бывший телеграфист, – будешь гнить в другом месте. Там же и пулю попросишь. В первом своем рассветном желании.

И зубы свои порченые обнажит, и кусок говядины Али-или-как, с разрешения шефа, затрясется в смехе. Правда, шеф больше шутить не намерен, у шефа все серьезно:

– Давай, собирайся! За Крепостью машина ждет… – и всосет порцию гнильцы.

– Черная? – зачем-то спросит Ефим.

– Белые – на свадьбах трудятся, – и, вспомнив, что товарищ комиссар никогда не был человеком, готовым погибнуть прежде, чем в него выстрелят, уберет «наган» за пояс.

Комиссар – на выход. А Керим, бедняга, губами тихонечко прошепчет, когда он с ним поравняется: