Пароход Бабелон

– Риск невелик, террасу практически не видно со стороны. Есть только одно место, там, – указал на просвет между кипарисом и итальянской сосной, – всего несколько шагов, но оно контролируется турецкой полицией. А вообще-то ко мне много журналистов приезжает. Вы ведь журналист, командир?

Ну что тут скажешь? Ефим начал с нуля.

– Ну хорошо-хорошо, – не без раздражения остановил его ЛДТ, – по профессии-то вы все равно журналист. – Вот видите. Я и сам пишу. Много, – показал натруженный палец с вдавленным чернильным пятнышком. – Вот до автобиографии даже докатился. А что прикажете делать? Так значит, вы знакомы с Джорджем? Тогда вы, конечно, знаете, что Джордж – единственный человек, которого Сталин по-настоящему боится.

ЛДТ остановил рукой Ефима, зная наверняка, что к Джорджу Ивановичу тот собирается приплюсовать и его. Сказал о себе в третьем лице:

– Троцкого он просто ненавидит. Простите, кажется, я вас перебил, – и снова голодные скулы.

Ефим в общих чертах поведал ЛДТ, при каких обстоятельствах оказался в Фонтенбло. Передал, что документы, компрометирующие деятельность Чопура в Баку, хранятся у Джорджа Ивановича и будут пущены в ход незамедлительно, как только в Союзе случится переворот.

Что еще?

Еще Ефим сообщил название банка и шифр-код ячейки, в которой хранится тот компромат на Чопура, который был доставлен недавно из Британии в Стамбул. Правда, агента Лоу – майора Гарольда Джонсона – уже нет в живых, и неизвестно, что он успел рассказать перед смертью.

Что еще?

Еще Соломон и его товарищи просили помочь оружием и деньгами.

Агатовая молния мелькнула в глазах вождя IV Интернационала.

Какая-то невероятная сила копилась в этом человеке, пока он пил чай из обычного турецкого стаканчика грушевидной формы и вникал в суть того, что просили передать ему через Ефима товарищи.

Знаменитый адский прищур, которого все так боялись, даст кавказской ухмылочке Вождя народов десятикратную фору.

– Вы пейте, пейте, товарищ Милькин, хотите ракию, хотите – чай. На моих «секретарей» не обращайте внимания, у меня их много, и почти все по-русски не говорят.

Приземистый, слегка сутулый. Остроконечная бородка поседела, жилистый палец с чернильным пятнышком заметно подрагивает, но движения все еще быстры, и в них проглядывает нетерпеливость почти юношеская.

«В нем юноши больше, чем мужчины, больше, чем Старика. И это может его погубить».

– …Что ни говори, а о любви, времени и вечности лучше всего сказать могут только цветы, – повернулся в сторону своего сада, улыбнулся загадочно: – Знаете, а он ведь до сих пор считает себя поэтом…

Все то время, что ЛДТ слушал Ефима, изредка встряхивая козлиной бородкой или прикрывая опасные глаза за стеклами очков, Ефим был уверен, что он за него, за Старика, за Соломона, за офицерскую фронду, но стоило великому оратору, словом решавшему исходы сражений, произнести имя этого поэта в душе, как Ефимычу вдруг открылось со всею очевидностью, что и им движет зло, и едва ли меньшее, чем Чопура. И разница лишь в том, что Чопур – враг, а Старик…

«Кто мне этот Старик, этот ЛДТ?!»

Ефиму не по себе стало. И чтобы не смотреть на Троцкого, уже строго объяснявшего на пальцах, с чего следует начинать очередной переворот в России, отвел взгляд в сторону, за темные кипарисы, и в просвете между ними и итальянской сосной увидел на улице двух женщин в чадре.

Женщины медленно спускались вниз, должно быть в сторону причала.

Ефим вытащил последний лист из каретки.

Без вставленного в нее листа печатная машинка напоминала какой-то диковинный музыкальный инструмент, исполняющий тишину.

«Какое опустошающее чувство испытываешь, когда заканчиваешь первый и последний в твоей жизни роман».

Ненаписанным он казался Ефиму лучше. Эта бесконечная медлительность, связанная с выбором – писать или нет, что писать и как, делала его безупречным, таким наполненным жизнью, каким не могли сделать ни случайная удача, ни бесконечные переделки, вычерки, добавки… К тому же осознание того, что что-то бесповоротно кончилось и еще неизвестно, придет ли ему на смену что-то другое, было вроде острого уголка, который все время задеваешь.

«Прав был Старик: “О любви, времени и вечности лучше всего могут сказать только цветы”. Но они остались там, на острове… А здесь – печатная машинка да я – в ожидании непрошенных гостей.

Знаю, ты сейчас швырнешь передо мною на стол фотографию, на которой мы с Троцким сидим в соломенных креслах на террасе его виллы и попиваем чай. Что и говорить, фото историческое. Требует незамедлительной публикации в газете “Правда”. Скажи, как удалось тебе найти то одно-единственное место, с которого просматривается терраса? А достать из-под чадры фотоаппарат, чтобы этого не заметила дежурившая неподалеку турецкая полиция?»

Ефиму казалось, раньше он видел телеграфиста исключительно в гриме и никогда таким, как был он на самом деле. Почему так? Может, это его искусство и было сразу же подмечено Соломоном Новогрудским, профессионалом в своем деле высшей пробы.