Пароход Бабелон

Ефим сделал шаг вперед и замер, поддавшись стремительному движению вверх всех своих сил – из-за спины Герлика выглядывала молоденькая и крайне любопытная особа, с тонкими чертами лица и медовыми золотистыми волосами, туго стянутыми на затылке.

Вроде она и не похожа была на Герлика, но сомнений в том, что это та самая его сестра, о которой говорила княжна Уцмиева, у Ефима не было: женщины красивее той, на которую Ефим смотрел сейчас, не попадались ему ни в Самаре, ни в Москве, ни в Вене.

Откуда в этом нефтяном городе, где все так материально и конкретно, такая аристократическая недовоплощенность?

Он понимал, что должен отвести взгляд, опустить голову и пойти в сторону указанного Герликом парадного, но у него никак не получалось это сделать. Вместо этого он, спутав века и меридианы, приложил руку к груди и учтиво поклонился незнакомке.

Сколько ей? Двадцать два? Двадцать пять?

А она, оценив превращение его черного парика в белую чалму, рассмеялась, положила локотки на перила, ладошки под подбородок и кокетливо склонила голову набок.

Нет, не встречал он таких еврейских мадонн и не думал, что бывают такие.

Почему-то ему вдруг сразу же захотелось начать жить с чистого листа. Прямо сегодня. Прямо сейчас. А иначе… иначе сгоришь ведь от стыда за свое чёртово прошлое.

Да, и хорошо было бы купить новые брюки, раз такое дело, эти «как новые» – за пять лет совсем истаскались. Вспомнил, что он покупал их еще с Марой в магазинчике «Янкель и Филимонова» на подступах к Пресненской заставе. И рубашку, рубашку новую тоже было бы неплохо купить, если уж начинать с нуля. Белая хлопковая рубашка с манжетами под запонки и с кнопкой-застежкой под воротником была стародавней его мечтой.

За Герликом и его сестрой-мадонной, точно как на великосветской фотографии из предреволюционных лет, встала княжна Уцмиева, а уже за нею, по всей вероятности, еще одна Герликова сестра – такая же беленькая, но чуть повыше и помассивней, с несколько мужским подбородком и вьющимися пышными волосами, какие часто встречаются у польских евреек.

Поднимаясь по лестнице, Ефим все-таки совладал с собой: «Подумаешь, небесное создание, что я, не видел красивых женщин в Париже? А Евлалия Успенская разве уступит красотою этой еврейской мадонне? А княжна Уцмиева, что, разве не хороша? А как бы я себя повел, если бы не взяли Фатю Таирову?»

На мощном латинском марше второго этажа Ефим вспомнил, что из-за частой балконной решетки, оплетенной к тому же виноградной лозой, не смог хорошенько разглядеть ног мадонны: «Они могут быть некрасивые, – успокаивал он себя. – Такое часто случается: сверху – вся из себя, а снизу смотришь – то щиколотки рыхлые, то икры бутылочные, то бедра от другой женщины, то еще чего-нибудь заемное, несоразмерное задуманному свыше. А если так, какая же она мадонна, вполне конкретная земная особа для вполне конкретных земных задач».

Зеленую дверь за номером 37 на третьем марше открыла вышколенная горничная, и он тому был немало удивлен: «Надо же, власть Советов будто не добралась еще до Новогрудских».

Глядя на эту свежую девушку в чепце (ее круглому румяному лицу куда больше подошел бы кокошник), он словно угодил в свой же роман.

А вот и само небесное создание вышло навстречу и улыбается ему.

У нее нежный персиковый цвет лица, шелковистое, мягко очерченное надгубье с неглубокой вспотевшей ямочкой и с двумя заготовленными впрок местами для будущих «горьких» морщин в уголках губ, густые ресницы, на веках – «литая неаполитанская ночь», а глаза серо-зеленые и такие не по летам мудрые, словно она только что отложила в сторону «Пиркей Авот»[23].

Ефим почувствовал, как все его чёртово прошлое тонет в тонком жасминовом шлейфе, исходящем от мадонны.

Ни заслуг, ни побед, одно сплошное поражение. И все где-то там, все в прошлом. А в настоящем – ни души, только она и он в наэлектризованном поле.

Вот тебе и миастения с психастенией. Что, не ожидал?!

Голова кругом. Спазм под ложечкой. Сердце частит, колотится и колотится о ребра.

«Давно со мною такого не случалось. Все равно что мальчишка-гимназист».

– Сара!.. Познакомься, это мой старый друг, Ефим. – Герцель приобнял друга.

Младшую сестру звали Сара! И мадонной она была вся, от пальцев рук до пальцев ног.

– Еnchantée[24], – отозвалась мадонна.

Поклониться ей по-восточному он не мог, во-первых, потому, как кланялся уже внизу, когда стоял на улице, сколько ж можно, во-вторых, не после же ее «еnchantée». А придумать что-нибудь на французский манер – в голову никак не шло. Спасибо Герлику, пришел на выручку:

– …А это моя старшая сестра – Дебора, Дора.

Как только Ефим перевел взгляд на Дору, та сразу:

– У вас редкое имя, – вероятно, хотела сказать, редкое для еврея имя, но не сказала, взглянула на него так, как если бы ее серые глаза умели месить цементный раствор. – Возможно, оно не настоящее?

Возможно. Конечно, возможно.

– У меня вот тоже было такое – меня когда-то называли Войцехом.

– Надо же, – искренне удивилась Дора. – Одно не лучше другого.