Пароход Бабелон

– Какое же из моих имен вам все-таки по душе? – улыбнулся он Доре одной из тех своих улыбок, которые считал стопроцентно обезоруживающими, и по незамедлительной ответной реакции почувствовал, что не понравился старшей сестре бесповоротно.

– Записанное в книге рождений, – съязвила она.

– О, это имя я оставил дома для еврейских праздников. – Слова сами вылетели.

– Дора… – Герлик деликатно кашлянул и повернулся к княжне Уцмиевой. – Ну, Ефим, Лялю ты знаешь.

– Да, успели познакомиться.

– Я бы предпочла знакомиться в другом месте и в другой час, – бросила княжна.

Ефим вдохнул полной грудью воздух квартиры 37, насыщенный запахом дорогих духов, намастиченного паркета и чего-то очень вкусного, вареного-жареного-пареного, долетавшего из закоулков большой квартиры.

– Что же ты встал, проходи… – Герлик слегка подтолкнул Ефима в спину.

Ефим заметил на дверном косяке мезузу в серебряном футляре и специально для Доры прикоснулся к ней фалангой пальца, затем поднес палец к губам и только после этого переступил порог.

Паркет дубовый в широкую елочку. Намастиченный до такой степени, что, заступи на него царица Савская, немедленно вскинула бы все свои юбки, показав сластолюбивому Соломону кустистые африканские прелести.

Потолки высоченные. Стены в обоях «Мишки в лесу», отчего у Ефима сразу же возникло чувство, будто он сбился с пути на какой-то сырой от летних ливней подмосковной станции. В Баку решиться на шишкинских «Мишек» в гостиной могли только литовские евреи, рассчитывающие на то, что финно-угорские леса, богатые на медведей и прочую живность, принесут прохладу, спасут от утомительной жары.

За окнами быстро тускнели остатки дневного света.

На столе – отутюженная скатерть, полнолуние кузнецовских тарелок, высокие свечи, гравированный серебряный кубок для кидуша, вино в большом хрустальном графине, накрытые салфеткой халы…

Так вот, значит, какое оно – еврейское «дворянское гнездо», из которого выпорхнули Соломон с Герцелем. Не квартира, а просто залежи прошлого. Еврейского прошлого. Обстоятельного. Не нуждающегося ни в бороде до пупа, ни в плясках до умопомрачения с бутылкой на голове.

В доказательство его предположений – картина в дорогой ореховой раме, на которой был изображен то ли задумчивый северный раввин, то ли его двойник-кантонист из южных широт, сидящий за пюпитром в синагоге. Тора скрыта от глаз зрителя. Зато видно ее воздействие на раввина, читающего ее. И всякий, кто смотрит в глаза раввина, таким образом заглядывает еще и в Тору.

– У этой картины своя история… – поймав его взгляд, сказала, точно райская птичка пропела, Сарочка, не сводившая с него своих серо-желто-зеленых глаз: что же такого Герлик успел ей о нем наговорить? – Если хотите, я после вам расскажу.

«Конечно, хочу. Все хочу. И никогда не хотел так все и сразу».

– Папа!.. – представил Герлик отца.

Из-за сервированного стола, стоявшего поперек гостиной, воздвигся памятником еврейскому купечеству пожилой мужчина в сером костюме-тройке. Пошевелил губами, заросшими сединой, точно рыба в аквариуме.

Лет шестидесяти, может, больше, но не намного, широкоплечий, невысокого роста, с седым бобриком на голове и с седой мушкетерской бородкой под слегка примятым носом.

«Наверное, он привез сюда эту бородку из родного Новогрудска».

Протянул Ефиму пухлую руку с сапфировым камнем на золотом перстне.

Приветливое, с задержкой, рукопожатие бывшего кондитерского короля Закавказья.

– Мне говорили о вас. Прошу к столу. – Самуил Новогрудский смерил Ефима таким взглядом, что под париком у него внезапно растаяли льды, а после положил руку на плечо и мягко направил Ефима к субботнему столу.

Герлик тем временем встал рядом с женщиной с царственной осанкой и глазами единственной дочери белостокского раввина.

– Наша мама, – взгляд Герлика по-детски вылетел из-за стекол очков, – Фани Соломоновна.

«А, значит, Герлик и Сарочка на маму похожи».

Рассаживались не торопясь. Справа – хозяин дома, слева – его супруга. Ефима посадили в центре, напротив Сары и Доры, рядом с Герликом и княжной Уцмиевой.

Самуил Новогрудский несколько театрально скинул с хал салфетку, сделал на них аккуратные отметины ножом, затем положил руки на субботний хлеб и произнес благословение.

Глядя на старика, Ефиму вдруг захотелось домой, в Самару. Предстать перед своими родителями кем угодно, хоть китайским болванчиком, хоть четвертым сыном[25]. Кому сказать – не поверят.

«И чего я так рвался из дома, чего бежал без оглядки. Поди, плохо мне жилось. Эх, на самарские бы стены да бакинских «Мишек в лесу»!.. Ну чтобы все как-то по-еврейски выглядело. Всерьез и надолго. Может, и в комиссары не подался бы тогда».

Качнувшись еще пару раз, Самуил Новогрудский открыл глаза, заглянув далеко за лесистые дали обоев, после чего разрезал халу в том месте, где сделал отметину, обмакнул в соль ломоть и вкусил медленно, с наслаждением. Затем разрезал дальше и раздал всем отрезанные ломти хлеба.

Даже горничной, явной шабес-гойке, перепал аппетитный кусочек халы: и ты, дочь моя, вкуси, чтобы света в мире прибавилось.