Пароход Бабелон

– Други, погодьте, не черните даром… – взмолился он.

Комиссар шел, не оборачиваясь. Он нес на плече скатанный чепрак, подаренный паном Леоном Ваничкину, и думал: может, и в самом деле забрать его себе, как то комполка присоветовал. А то вроде как без подарка остался.

Желая изо всех сил унять бушевавший в душе хаос чувств, Ваничкин нагнал товарищей и кинулся лобызаться.

Комполка брезгливо уходил от сближения с ним.

– Без твоих страстей обойдемся, – останавливал он его, – мы родство с тобой потеряли.

Но Федор напирал страдальчески:

– Помиримтесь, други!..

У глухого пруда, у семейства почивавших ив они помирились и на том разошлись.

Ефимыч шел к себе по узенькой тропке, до того петлистой, что всякий раз врезался в мокрые после дождя кусты и ловил подаренный Ваничкину чепрак.

В голове, как на граммофонном диске, крутилось все невзначай брошенное за обедом. Искаженные неоднократным повторением, лишенные той логики, которая присутствовала за столом, слова эти настораживали комиссара. В особенности те из них, что принадлежали пану Леону.

«Вот, к примеру, как понимать «ушла в революцию моя благоверная» или «без Яна я бы пропал»? Почему «пропал»? И почему без этих картин господин ротмистр, видите ли, «с ума бы сошел»? А шпаги господина Жакоба?.. А Янина из-под Кракова?.. А голубятня, в конце концов?.. Кстати, почему она у них на «самом высоком» холме стоит, рядом с за́мком?

«И я тоже большой молодец, – пригвоздил себя комиссар, – ясновельможный меня за красного попа принял, а я с ним мило объяснялся. И Федька на два фронта отличился. Мелкий человечишка, эскадронный Ваничкин!.. Как быстро замиряться полез, губы жирные хмельные подставлять. Того гляди, напишет в РВС фронта или Республики, с него станется».

Все эти беспокойные мысли, по сути дела вращавшиеся вокруг одного и того же, привели комиссара к единственной заключительной, как бы все разом разрешающей, – «даже своим верить нельзя». И простая эта мысль засела поперек всего, нагоняя на Ефимыча такую смертную тоску, что он впервые за много времени решил написать сегодня же ночью письмо родным в Самару.

Он хотел бы написать еще отдельное письмо отцу – не то чтобы покаянное, но… на такое письмо Ефим вряд ли бы решился. Во-первых, не сочинить ему верных слов, во-вторых, он совсем не был уверен, что отец прочтет это письмо, а не порвет его с ходу на глазах у матери.

«Вот поэтому, – Ефим Ефимович опять поправил потник на плече, – напишу-ка я письмо разом всем: и матери, и сестрицам, и братцу Ёське, но так, чтобы там непременно и для отца слова нужные нашлись. И чтобы понял он – к нему мое главное обращение».

Вот и охотничий домик. Ну наконец! Свет в окошках не горит. «Темна хата, холодна». Значит, Тихон гуляет. Нет, вроде как в одном окошке уголок золотится.

Где находится «входная свеча», комиссар знал: за дверью на полке слева в стакане. Дверь знакомо просипела, комиссар запустил в темноту руку и… влез в паутину. Вспомнил слова братца Ёськи касательно темноты, наполненной невидимой для обычного глаза жизнью. Сказал себе: «Тьфу ты!..» и попробовал сбросить ее. «Ага, как же!..» И тут заметил на половой доске теплую тихую полоску света, которую тут же захотелось перешагнуть.

Решительно войдя в комнату, комиссар обнаружил Нюру на скамье подле тихо мерцавшей керосиновой лампы.

– О!.. Вот так история. Ждешь кого или прячешься? – Ефимыч с облегчением сбросил на пол ковровый чепрак.

Не сказав слова в ответ, Нюра стянула с головы крестьянский платок, точно знак кому-то подала. Может, себе. Может, тому, кто выше. Русые волосы упали, заструились подсвеченным шелком ниже плеч. Анна Евдокимовна встала, посмотрела на комиссара недовольным тяжелым взглядом, взяла керосиновую лампу и направилась в комнатку, выделенную комиссару. И так она устало и обреченно развернулась, так пошла с лампой в руках, что у комиссара сердце поднялось и перехватило в горле, будто он в конной атаке под горку летел.

С трудом выправив дыхание, Ефимыч пошел за Нюрой в комнатку, где у стены, прямо напротив двери, стояла кровать. Узкая, скрипучая, продавленная посередке.

Нюрочка стояла спиной к комиссару, лицом к лампе. Посмотрела на него, отражающегося в черном маленьком окошке, поделенном крестом. И он тоже увидел ее лицо в том же самом окошке. Увидел растерянный, тревожный взгляд, будто она спрашивала у самой себя, все ли правильно делает. А когда заметила, что он видит ее лицо так же хорошо, как и она его, Анна Евдокимовна задернула занавеску, установила лампу на тумбочку рядом с большим красным яблоком. Покрутила колесико минут на пять назад. Еще минуты на две, когда еще все можно было решить иначе… И когда стало почти совсем темно и безвыходно, сказала:

– Решила я так комиссар, а коли решила, ходу обратного нет. Сама за все отвечу. – Сбросила верхнюю юбку, нижнюю…

Ефимычу многое хотелось сказать в ответ утешительного, ласкового, надежного, но слова почему-то не шли, только одно биение в висках на всю комнатку.