Партизанской тропой Гайдара

...В 1941 году был я путевым рабочим. Жил на шестьдесят третьем километре в каменном доме, как раз напротив будки. Будка по одну сторону насыпи, а казарма наша — по другую. Жило там три семьи.

И бригадиром был Алексеенко.

Партизаны знали, кто духу якого, и приходили ко мне много раз. Спрашивали, есть ли в селе немцы чи полицаи. Куст их, полицаев, вообще был в Гельмязеве, но случалось, что привалит их десятка два из района.

Гайдар заходил раза четыре. И все больше с одним командиром, родом из Винницкой области. Фамилии его не помню, да и фамилии Гайдара я тоже не знал. Звал всё по имени. А фамилию я узнал уже потом, товарищи сказали...

Гайдар все нас убеждал, что немцу будет плохо, и настраивал держать связь, узнавать, что где случилось, и сообщать в лес.

Ну, при случае мы так и делали.

...Какого числа не скажу, только была уже глубокая осень, выхожу я утром на двор. Жинка топит печку, принеси, велит мне, воды. Я взял ведро. Колодец был у нас рядом. Чую — какой-то гомон.

Дивлюсь — стоит простая подвода, вроде как лошадь напоить подвели. А привел ее наш человек. Ну, то есть мне он совсем не знакомый, но не полицай и не какой-нибудь там немец.

Спрашиваю:

— Що це за пидвода?

— Так мы же, каже, з Хоцек.

А Хоцки, смекаю, от Леплявы километров шестнадцать будут, не ближе.

— А чего?

— Нимцы с пулеметами приiхалы сюда. Выгналы нас пидводой.

— И много пидвод?

— Да ни, всего пять.

— Де же нимцы?

— Кажись, пишлы вон туда, робют засаду.

И подводчик показал на лес за будкой.

 ...ЧТОБ СПАСТИ

...Не знают только они.

Вот и будка. Метрах в пятнадцати от нее — молодые, сильные сосны. Здесь кончается село. А тропа, что бежит вдоль полотна, сворачивает вправо.

До лагеря — часа два ходу. И потому делают под соснами привал. Снимают мешки. Разминают плечи. Удобно усаживаются на пожухлой, жесткой траве. Достают кисеты и портсигары. Полной грудью вдыхают самосадный дым. Устало улыбаются. Хорошо!..

Проходит минут десять.

Пора бы и трогаться.

Но трогаться, чтобы опять идти, идти, не хочется.

Оттягивая время, закуривают еще по одной. Последней.

— Картошки б взять у Сорокопуда, — предлагает кто-то.

Действительно: сало теперь есть. Мясо тоже. Хлеб в землянках оставался. А картошки нет, и достать ее в лесу негде. Разве опять в Прохоровке. Но это ж не дело. Не успели вернуться — снова куда-то беги.

А Сорокопуд рядом. Перешел дорогу — и сразу его дом.

Освободили ведро. Сало из него переложили в мешки. Килограммом больше, килограммом меньше — теперь уж близко. А подыматься все равно никому не хочется.

И потому подымается Гайдар.

Никто не удивляется и не возражает. Привыкли.

И никто не представляет, что произойдет через минуту.

Тихо звякает ведро. Потом шаги по промерзшей за ночь земле. В такт им поскрипывает дужка. Шуршит, осыпаясь под тяжелыми сапогами, галька насыпи.

Четверо под соснами продолжают отдыхать.

Никто еще не знает, что сейчас произойдет.

У гребня насыпи спиной вдруг ощутил: сзади кто-то прячется.

Рывком обернулся.

И увидел.

Они притаились до неправдоподобного близко: возле самой тропы. Надо было их вовсе не ждать, чтобы сразу не заметить.

По удобным позам, по тому, как удивленно повернулись в его сторону бледные под касками лица и неторопливо передвинулись пулеметы, догадался: они здесь давно.

Держа каждого, и его тоже, на мушке, они слушали разговор под соснами и не стреляли только потому, что недоумевали: чего расселись эти пятеро?

Или ждут кого?..

...В запасе — лишь несколько мгновений, короткие доли секунды.

Еще не поздно, повинуясь инстинкту, перемахнуть прыжком через насыпь.

Шанс уйти невелик.

Это ясно. Здесь, на гребне, да еще с каких-то десяти метров, он до обидного отличная мишень.

И все-таки шанс этот есть!.. Есть!..

И весь прежний опыт подсказывает: не бывает такого положения, когда рисковый человек может безвольно сказать себе: «Конец!..»

Сколько раз он убеждался: когда не растеряешься — вывернуться можно... Можно...

И попадись он в мышеловку один — вывернулся бы! И написал бы потом рассказ. Как тот — «Первая смерть». Про случай под Киевом.

«Командир роты, — сказал тогда ему, пятнадцатилетнему мальчишке, помощник командира полка, — бой близок, а люди голодны. Идите в тыл, в штаб, и скажите, что я приказал прислать консервов».

И он отправился. Его нагнали всадники в незнакомой форме. Ни красноармейцы, ни курсанты такой не носили. И уже не скрыться...

Это стало с годами навязчивым, мучительным сном. Он просыпался посреди ночи. Ему вновь и вновь снились двое верховых в красных мундирах и синих шароварах. Лязг двинутого затвора. Холод приставленного к затылку винтовочного дула. Томительное ожидание удара. И мелькающая в глубине сознания мысль: «Кончено!.. Как это ни больно, ни тяжело, — все равно кончено...» А ведь даже тогда он остался жив!.. Вопреки здравому смыслу! Вопреки неумолимым законам войны! Так неужели ж теперь!..

Но прыгнуть в сторону теперь, молча и умело уйти от наведенных на него стволов...

— Ребята, немцы! — раздался его оглушительный крик.

«Не-емцы!..» — тревожно повторило эхо.

Дрогнули наведенные пулеметы.

Треснула поспешно одинокая очередь.