Партработник

Хочу рассказать еще о паре эпизодов использования меня, относящихся уже к волгоградской жизни – просто дать представление, о чем идет речь. Это был май 1989 года, по-моему. Папа тогда работал первым секретарем Волгоградского горкома, то есть, руководителем Волгограда. В середине урока к нам заходит директор школы и забирает меня к себе в кабинет. Поскольку учился я нормально и к моей дисциплине вопросов никогда не возникало, я сразу понял, о чем примерно пойдет речь.

В кабинете директор предложила мне сесть, пододвинула телефонный аппарат и сказала: «Слушай, звони отцу – я уже устала выбивать ремонт школы…». Я позвонил по прямому телефону папе в кабинет. Мы давно, еще с Урюпинска, условились, что без серьезной надобности никто из домашних ему не звонит, а он не поднимает трубку, если занят. Сейчас он поднял, я ему объяснил, что с ним хочет поговорить директор моей школы по ремонту. Он все понял и я передал директору трубку. После этого я хотел было уйти, но директор жестом меня остановила. Они договорились, что она завтра зайдет к папе в горком и они решат все вопросы с ремонтом школы. После этого она положила трубку и сказала: «А оставь мне номер этого телефона, по которому ты звонил?». Мне было трудно отказать ей, но пришлось сказать «нет», пояснив, что этот телефон только для семьи и я не могу дать его больше никому. Папа, кстати, нормально отнесся к этому звонку – он же понимал свои обязанности родителя старшеклассника.

Ну и еще один эпизод. В 1990 году я поступил в Волгоградский госуниверситет (ВолГУ) на истфак. В тот год впервые на историческом факультете были сформированы две небольшие группы с углубленным изучением английского и немецкого языка и присвоением по окончании второго диплома «переводчика по специальности». Это была калька с истфака МГУ, где такое практиковалось давно.

После поступления я сразу же записался в группу углубленного изучения английского языка. У меня на вступительном экзамене по английскому было "отлично" и я записался в группу одним из первых. Каково же было мое удивление, когда я не увидел себя в окончательных списках той группы в конце августа. Прихожу к тогдашнему декану – Борису Фёдоровичу Железчикову – и спрашиваю, почему меня не включили в ту группу? Он улыбается и говорит:

– Не было мест.

– Как не было мест! Я же записался самым первым и у меня по английскому "пять"! Там были те, у кого по языку была четверка и их записали. А меня нет!

– Попробуйте решить этот вопрос с ректором, – улыбаясь говорит Железчиков.

Пришел домой расстроенный. Рассказал папе. Попросил его позвонить Загорулько (ректору), чтобы восстановить справедливость. Папа (первый секретарь обкома) на следующее утро звонит Максиму Матвеевичу (ректору).

Признаюсь, я слушал их разговор по параллельному телефону (с разрешения отца): «Максим Матвеевич, доброе утро! – Доброе утро, Александр Михайлович! – Максим Матвеевич, да почему-то сын вчера не нашел свою фамилию в списках группы с углубленным изучением английского языка. Он же хотел и сдал на "отлично". И он записался раньше всех. Можно его записать туда? – Конечно, Александр Михайлович, сделаем. Только одна просьба – можно я к вам сегодня зайду? Там в министерстве надо …».

То есть моё не включение в группу углубленного изучения английского языка было просто разыгранным маневром с целью решить некоторые вопросы с моим отцом – это мне сам папа потом рассказал с усмешкой. И добавил: «Ну Максим Матвеевич!..».

Разумеется, это было обязанностью руководителя области – заниматься строительством университета. Но были вещи, которые не входили в генеральный план, но их надо было решать. Например, квартиры для преподавателей. Их в плане не было, но Загорулько умело давил на руководство города и области, чтобы эти вопросы решались. И они решались. Максим Матвеевич был умелым аппаратчиком. Я рассказал только об одном эпизоде, как пытались манипулировать отцом через меня. Папе это не нравилось, поскольку квартиры он и так выделял, и в Госплан с Загорулько ездил по необходимым вопросам. Вообще для папы ВолГУ был любимым детищем и не обязательно было вовлекать меня в эти дела, чтобы решать вопросы.

Сказать, что это меня напрягало, – не сказать ничего. Меня это просто убивало. С одной стороны, вот это чувство вины, с другой – мне постоянно приходилось доказывать, что я сам что-то значу. Не как приложение к отцу, а я сам – Миша Анипкин – что-то из себя представляю. Тебя подвезли за квартал от школы на черной «Волге», чтобы, не дай бог, никто не увидел, но это увидели – чувство вины. Ты поехал в «Артек» – чувство вины («ты же не спас тонущего и не вытащил никого из горящего дома – папа отправил?»). И много-много чего еще. Я помню, воспитательница в детском саду посоветовала спросить у меня, какая на вкус красная икра – «Миша знает, да Миша?». Это на невинный вопрос девочки. А я тогда еще в школу не ходил. С детского сада во мне постепенно формировалось чувство вины за то, в чем я не был виноват, но был виноват одновременно. Экзистенциальное чувство вины. Буквально за все.