Пат

Врач вышел из операционной через два часа. Сказал, что ему чрезвычайно жалко, но ничего сделать не удалось. Ник слушал его, но ничего не понимал, потому что единственное, что он тогда понимал, были слова, которые прочитал в коротенькой статейке.

"Новые сообщения с Шахматной Олимпиады в Гамбурге. Совершенно неожиданно первое место заняла команда представителей Польши под командованием Ксаверия Тартаковера. Но самую интересную игру, по мнению комментаторов, представил другой участник соревнований. Мистеру Хаиму Равахолу пятьдесят пять лет, и ранее он был известен как играющий по кафе".

Прогулка Ника утомляет, через пару часов он поворачивает в сторону гостиницы. В холле до сих пор клубится толпа, в которой он узнает мужчину с камерой, и тот, похоже, тоже его узнает, потому что кричит:

- Фишер согласился играть! Но как?! Без публики, вы понимаете? На сцене поставят телевизор, а сами будут играть за сценой. За сценой! За сценой!

Ник не отвечает. Он размышляет о похоронах Джека, о том дне, когда дул настолько сильный ветер, словно бы желающий сдвинуть высящуюся над киркутом[5] на Стейтен Айленд гробницу.

- Bealemadiwerachirutech, - говорил он в пищащий микрофон. – Wejamlich malchuteh bechajeichon uwejomeichon uwechajei dechol beit Jisrael baagala uwizman kariw. Weimru.

Он понятия не имел, о чем говорит. Вообще-то Ник ходил с Джеком в синагогу на Лексингтон Авеню, как этого от него ожидали – но так никогда и не выучил иврит. Праздновал Рош ха-Шана, как требовалось, радовался, что nesgadolhajaszam[6], как того требовали – но иврит так и не выучил. Как только он произнес: "weimru", ему показалось, что сильный ветер через мгновение сдует его; но ему ответили: "Амен".

После похорон он отправил водителя и до самого вечера, в странном трансе, шатался по городу. Ветер прогнал близящуюся ночь, и когда в восемь вечера он вошел в Сентрал Парк, было еще светло. Он очутился на гравиевой дорожке среди деревьев. У бордюра вырастал ряд столиков, на столешницах которых были нарисованы шахматные доски; на одном столике стояли фигуры, а у столика сидел одинокий мужчина. Ник спросил у него, не желает ли тот сыграть.

Играл тот хорошо, и Нику понадобилось сорок пять ходов, чтобы его разгромить. Когда он это сделал, над Нью-Йорком спускались сумерки. Тем вечером Ник Левенштейн играл в шахматы впервые за пятнадцать лет; а с тех пор играл в них ежедневно и знал, зачем это делает, но предпочитал самому себе в этом не признаваться.

3.

Он думает о том, что раз матч и так пройдет на телевизионном экране, то нет смысла и выходить. За непроницаемыми окнами апартаментов в отеле "Борг" сечет сорвавшийся ночью дождь; сейчас десять утра, и окружающие гостиницу улицы исчезли под лужами, в которых отражаются тучи цвета гравия, движущиеся над Рейкьявиком низко-низко, словно бомбардировщики.

Через пару дней после того вечера в Централ Парке он пришел на первое заедание правления банка Левенштейна; началось оно с минуты тишины в память Джека. Чем дольше та минута длилась, тем больше Ник чувствовал себя не в своей тарелке. Ему казалось, что он никак не соответствует мужчинам, сидящим за длинным деревянным столом в форме эллипса, каждый из которых был, как минимум, лет на двадцать старше его самого. Выглядели все они, будто бы их изготовили на одном конвейере: в графитового цвета костюмах от "Брукс Бразерз" они заполняли помещение с дубовыми панелями на стенах многозначительным молчанием. В конце концов раздался чей-то кашель, после чего звуки ягодиц, приземляющихся на обитом темно-коричневой кожей кресле, шелест расстегиваемых пиджаков, снова кашля, отзвуки заглатываемой воды. Ник тоже уселся.

- Не уверен, известно ли вам, как проходило наше сотрудничество с вашим отцом, - отозвался один из идентичных мужчин, слегка выдвигаясь вперед. Ник отрицательно покачал головой. – Ну что же, выглядит оно как и сотрудничество некоторых из нас и наших предшественников с его отцом, а предшественников нашиз предшественников с отцом его отца. Официально каждый Левенштейн является президентом этого банка; но руководящие решения принимает совет директоров, а каждый Левенштейн…

Он не мог подобрать подходящего слова. Воцарилась тишина.

- А каждый Левенштейн, - перебил говорящего Ник, - как я понимаю, ничего не решает.

Как только он это сказал, наступило легкое шевеление; идентичные мужчины начал наклоняться в свою сторону, словно бы глядели в зеркала. Ник знал, что нарушил правила данного собрания, вот только что-то вызывало, что у него не было ни малейшей охоты подчиняться им.

- Можно, конечно же, определить это таким образом. Тем не менее…

- Тогда зачем мне было высшее образование по экономике? – вошел ему в слово Ник.

- Это традиция, - ответил мужчина голосом, в котором вибрировало раздражение. – Всякий Левенштейн получает его, затем…

- …чтобы потом ничего не решать.

Потребовалось какое-то время на то, чтобы мужчина кивнул. Тогда Ник сказал: