Пат

- В таком случае, давайте сменим эту традицию.

Воцарилась тишина, гораздо более длинная, чем вначале. Мужчиной, который ее нарушил, был не тот, который не мог найти подходящее слово, но похожий на древнего голубя старичок, сжимающий перед собой палку:

- Невозможно! Невозможно! – воскликнул он писклявым голосом. – Я всегда знал, что вы не такой, как его настоящий сын!...

И прежде чем Ник смог что-либо сказать, провизжал рассказ, которым Джек никогда уже не поделится, и визг старика отражался от деревянных панелей помещения.

Теперь Lewenstein Bank размещается в другом месте, в одном из новых, недавно выстроенных офисных зданий. Там он занимает три этажа; кабинет Ника находится на самом высоком, его заполняют телевизоры, на выпуклых экранах которых день за днем скачут шнурки биржевых индексов, словно их таскают блошки. Теперь Ник включает другой телевизор, марки "Сименс" в своих апартаментах: экран сереет, потом темнеет, после чего на нем появляется зрительный зал, в котором он сидел позавчера. Поскольку он выкупил VIP-билет на весь турнир, его место в пятом ряду пусто. На сцене поместили телевизор, чуть побольше, чем в его номере, и через мгновение экран гостиничного заполняется передаваемой картинкой телевизора в зрительном зале. Фишер и Спасский уже сидят за шахматной доской в комнате без окон. На Фишере темно-синий костюм, на Спасском – серый. Фишер играет за черных. Матч начался, белая пешка и черный конь покинули свои клетки.

Когда Ник начинал председательство в банке Левенштейна, фирма все еще выкарабкивалась из последнего кризиса, и не один только мужчина в костюме от "Брукс Бразерз" выражал сомнения в его председательстве. Приглашения на приемы, которые он получал, когда Дженк еще был жив, неожиданно перестали приходить; когда он однажды стоял в портняжной мастерской, в которой шил себе костюмы, и случайно встретил взгляд другого клиента, тот отвернул голову. Тогда Ник понял, что сделал нечто такое, чего делать нельзя: он стал чьим-то сыном, а нельзя вот так запросто выбрать, чьим сыном ты являешься.

Фишер выходит черной пешкой на с5; Спасский отходит спереди; но Фишер снова его атакует и в следующем ходу забирает пешку. Ник глядит на его сереющее на выпуклом экране лицо. Фишер проводит рокировку и что-то записывает карандашом в блокноте, что лежит рядом с доской, но камера на него не наезжает, так что Ник не знает, что в нем. В течение мгновения он видит лишь его страницы, покрытые очень плотным письмом, напоминающим племя муравьев. Но камера концентрируется на лице Фишера: очень худощавом и вытянутом, в котором сейчас присутствует нечто такое, чего в нем не было во время первого матча. Злость.

Злость. Агрессия. Именно их в первый год своего председательства над банком Левенштейна он порекомендовал работающим в банке маклерам. Они должны играть как можно более гневно, с наибольшей агрессией, играть обязаны резко. Он и сам так играл, чаще, чем в здании банка пребывая в одном большом, угловатом здании с памятником золотому тельцу у входа. Как-то раз он спросил у кого-то, а что, собственно этот телец означает; спрошенный удивился и спросил, неужели Ник не знает этой истории. А вот не знал. Он все так же ходил в синагогу на Лексингтон Авеню, где чувствовал на себе недружелюбные взгляды, он все так же провозглашал на иврите молитвы, которые выучил на память, но этой истории не знал.

Золотой телец оказался для него милостивым. В течение нескольких лет, которые прошли с момента, когда он встал во главе банка, фирма в несколько раз выросла, а он вновь начал получать приглашения на приемы, на которых ранее его не желали видеть. Он посещал их, пил шампанское и "шато-марго" в в апартаментах высших этажей и на яхтах, пришвартованных ы заливе. Это было приятно, равно как приятными были тела женщин, которые начали проходить через его постель. Ник подозревал, что большинство людей, которые с ним познакомились, должны были завидовать этой его жизни. Только он один знал, что его жизнь катится в совершенно ином месте.

Истинная жизнь Ника Левенштейна в те годы катилась в "Сентрал Парке", на качающихся столиках со столешницами, на которых была нарисована шахматная доска, на которых игроки, к которым он присоединялся, расставлял принесенные из дома фигуры. Нику было все равно, играет он белыми или черными; и для белых, и для черных он помнил ловушки, которые выучил в комнате квартиры на Гусиной улице в Варшаве. Точно так же ему было безразлично, кес является его противник; то мог быть профессор Колумбийского университета, альфонс, клошар или гангстер Мейера Ланского. Он же лишь ждал следующего, а над Нью-Йорком был вечер, можно было слышать крики чаек и пахло соленым океанским ветром.