Пат

Ник не привык к тому, чтобы играть в шахматы целый день и ежедневно. В "Сентрал Парк" он тоже не играл день в день, это правда, всего лишь по два-три часа; тем временем, в Буэнос-Айрес игра начиналась в девять утра, чтобы закончиться вечером. Победив последнего противника, Ник отправлялся на пляж, а пальцы настолько сводило от сжимания фигур, что открывание бутылки виски граничило с чудом. Он пил, пока не чувствовал, что вот-вот вырвет. Тогда на арендованном "мерседесе" – остальные члены команды США ходили из гостиницы в театр пешком, а он – нет – все остальные члены команды США, даже Джон Р., проживали в какой-то развалине, а он – нет, в отеле "Ритц", возвращался в апартаменты и засыпал. Просыпался через несколько часов, достаточно похмельный, чтобы похмелье можно было побороть двумя таблетками аспирина; а потом отправлялся в "Teatro Politeama", где сборная США уже успела подняться на самую вершину, за Францией, за Третьим Рейхом, за Польшей. Постепенно август заканчивался, сумерки наступали все раньше[7], но Ника это не интересовало. От завершающегося августа его защищали не только толстые стены "Teatro Politeama",но и стены, которых снаружи увидеть было нельзя. Он выстроил их сам для себя. Выстроил их из стука дерева о дерево на шахматной доске. Выстроил из ловушек, из матов, из взятых на проходе пешек.

Сейчас он не выпил столько, чтобы упиться, но именно столько, чтобы быть пьяным. В голове у него все кружится, и он не видит, как Спасский ставит своего ферзя на с2, чтобы защитить пешку, а Фишер – так или сяк – эту пешку сбивает. Он не видит, как желтые зубы Спасского вгрызаются в губу, как он подпирает ладонями голову, как фыркает, качает головой и переворачивает своего короля, а потом, не прощаясь с Фишером, выходит. Он не видит, как развалившийся в кресле Фишер глядит на молчащую аудиторию, не видит его больших, водянистых глаз. Ник спит.

Тогда, в Буэнос-Айресе, в ночь, предшествующую всему, что должно было случиться – он вообще не заснул. Отборочные матчи закончились, пришло время четвертьфиналов; по мнению Джона Р. Ситуация была не веселой:

- Вы начинаете завтра в девять. Ваш противник… Мы анализировали все его последние партии, но не сомневаюсь, что вы и сами это сделали. В девять, вы же будете, правда? - пробормотал Джон Р. В телефонную трубку, а Ник с другой стороны ответил, что да. Положив трубку на место, он оперся на стену номера в отеле "Ритц", и долго, очень долго глубоко дышал.

Ему казалось, будто бы все должно выглядеть совершенно иначе. Что на этом турнире они сыграют друг с другом, в это он был уверен; но вот так, запросто? Он поискал взглядом бутылку и стакан, но тут же запретил себе брать в рот хотя бы глоток виски.

Ночь перед тем матчем была странной, плотной; и странно, что закончилась очень быстро. В какой-то момент к окну, помеченному веснушками пыли, прилепилось пятно света, спругнуло на пол, а с пола – на лицо тридцатидевятилетнего Ника Левенштейна, который поднялся и отправился в ванную, где долго обливался водой. Головка душа брызгала каплями. Вернувшись в комнату, он глянул на часы. На автомобиле от "Ритца" до "Teatro Politeama" было минут десять, сейчас же было всего семь.

В конце концов, он решил отправиться пешком. Буэнос-Айрес только просыпался, и в воздухе еще не было запеченной сухости, что переполняла город после полудня. В прохладном ветерке поднимались пряные запахи выпечки из открываемых пекарен, кислый запах выложенных на прилавках фруктов. Тем днем здание "Teatro Politeama" выглядело словно постамент, с которого сбежал памятник.

Он нашел тот зал, в котором должен был пройти матч – с плюшевым ковром и зеркалами в золотых рамах, с потолком, украшенным плафоном облачного неба – и ждал, склонившись над шахматной доской. Через какое-то время небольшой зал начал заполняться гостями; казалось, что никогда их не было так много. Понятно, что любая его игра пользовалась интересом, но уж столько? Когда стрелки часов разложились в прямой угол на девять часов, из толпы появился его противник. Ник поднял голову.

Он не был столь худощавым, каким его запомнил. Все еще высокий, прибавил веса, камвольный жилет малинового цвета обтягивал его живот. Подойдя к столу, он отодвинул стул, уселся и расправил руки; щелкнули костяшки ладоней, словно бы кто-то высыпал кучу камешков. Ник не мог угадать, знает ли тот, кто он такой.

Тем временем, Александр Алехин сделал первый ход. Пешка на е3, классический дебют, на который у Ника было выработано несколько десятков ответов; почему он выбрал слабейший, который сделал вылом в линии его пешек, словно бы кто-то вырвал здоровый зуб? Этого он не знает – по крайней мере, не знает этого сейчас, когда просыпается. Уже утро. Он выпил достаточно много, и достаточно много за последние два дня вырвал, чтобы не чувствовать похмелья. Ник поднимается, голым крутясь между рифами опустошенных бутылок, направляется в ванную, где наливает в ванну горячую воду. Погружается в ней, позволяя спиртному испаряться из сморщенного, семидесятилетнего тела.