Патриот. Жестокий роман о национальной идее

Дженнифер Лопес оказалась совершенно отвязной и зажигающей не по-детски девушкой. Она вместе со всеми отрывалась под музыку «Роллингов» — видимо, тоже вместе с материнским молоком впитала их песни. Гости Рогачева были не из тех, кого можно было бы чем-то удивить в этой жизни, но выпивка и рок-н-ролл — это самые чудесные в мире средства, которые из кого угодно сделают человека. Пусть ненадолго, но атмосфера на празднике стала по-настоящему светлой. Вся эта разношерстная толпа денежных тузов, куртизанок, бюджетных воров и прочих героев нашего времени вдруг разом превратилась просто в отряд фанатов с чистыми душами, открытыми навстречу музыке. Так казалось Гере со стороны, и так было на самом деле, пусть лишь только несколько мгновений.

Лопес вышла на сцену и, будучи уже немного нетрезвой, сняла туфли и выкинула их куда-то в сторону зрительской трибуны. Затем она что-то такое сказала музыкантам, прикрыв ладонью микрофон. Те, соглашаясь, закивали, и Дженнифер, почти без перерыва, на едином дыхании исполнила весь свой знаменитый испанский альбом от начала и до конца. Это были не «Роллинги», но это была сама страсть. Определенно, на родном испанском она пела гораздо лучше, чем на английском, и песни словно зажигали в людях факелы темперамента…

Кончился концерт не вполне традиционно. Приглашенный народ настолько перевозбудился, что устроил непристойную оргию, сопровождаемую раздеванием всех участников праздника до состояния ню и поголовным занятием свальным грехом. Лопес от приставаний какого-то сенатора из горячей южной автономии и молодого губернатора каких-то северных провинций спасли телохранители, образовавшие вокруг звезды живой щит и выведшие ее с этого поля всеобщей… Не стоит здесь употреблять этого слова. Зачем грязнить грязь?

К двум часам ночи народ стал потихоньку отползать от запретного плода в сторону дома и в состоянии, надо признаться, весьма помятом. Не хочется никого обидеть и полунамеком, и лишь оттого, что все были настолько «хороши», что никто особенного к себе отношения, в общем-то, не заслужил. Не все принимали участие в бесстыдной оргии, были и такие, кто просто продолжал пить и горлопанить какие-то песни, порой, случалось, и блатные. И нет ничего странного в том, что кто-то в самых лучших, расшалившихся от виски чувствах затягивал «Таганку» и «Гоп-стоп». Это нормально, когда у человека, который зарабатывал свои первые деньги, имея в руках утюг, паяльник или автомат, под хмельком проглядывает наружу его истинная, настоящая гангстерская порода.

Наконец, как в кукольном театре, исчезли со сцены актеры: важные толстяки из папье-маше, вертлявые симпатичные ведьмы с нарисованными на тряпичных головах лицами, арлекины и пираты, циркачи и акробаты — все покинули сцену, и остался на ней один уставший и сонный юбиляр да Гера, сидевший все это время в зрительном зале и бывший единственным зрителем этого сумбурного, но все же волшебного спектакля. Что остается делать двоим, один из которых не знает, что он актер-марионетка, а другой понимает, что пришло время показать этому актеру его место в сценарии?

— О, Гера… Это хорошо, что ты остался. Ты видел это стадо скотов? — Рогачев пнул чей-то оставленный в пылу страсти бюстгальтер. — А все, между прочим, нужные люди. Разгромили мне тут все на хрен. Ты Высоцкого застал?

— Немного… Мама все время слушала на катушечном магнитофоне.

— У меня тоже катушечник был. У тебя какой?

— Черт его знает. Вроде какая-то «Соната», что ли.

— А у меня «Ростов». Девятьсот рублей стоил. Между прочим, большие деньги. Так вот у Высоцкого концерт был в записи. Он там рассказывал о съемках картины «Красная палатка» с Шоном Коннери. Как тот прилетел в Москву, потом собрал банду в «Метрополе»… Сейчас я тебе процитирую: «И остался он один, у разбитого стола. Сидел и думал: «Что же это за загадочная страна?» Вот и я также остался. Спасибо, что не ушел. Пойдем, может, выпьем?

— С удовольствием, Петр Сергеевич.

— Да ладно тебе! Чего ты заладил: «Сергеевич, Сергеевич»? — Они вошли в дом и поднялись в библиотеку. Рогачев был мил, дружелюбен и широк душой. Он то пенял Гере, что тот обращается к нему по отчеству, тогда как раньше такого официоза не было и в помине, то принимался строить какие-то планы продвижения Геры в Думу:

— А что? Нет? Ты, конечно, большая скотина, потому что мою крестницу бросил, но ведь ты наша скотина? Ведь наша? Моя?!

Гера все это время запрещал себе думать о ней. Даже имя Настя, если и попадалось ему где-то, он словно «пробегал» сквозь него, закрыв глаза и уши. И сейчас Рогачев не то чтобы наступил на мозоль, но тема эта была по меньшей мере нежелательной, и Гера увел разговор в сторону:

— Петр, а вот насчет Думы — вы это серьезно?

Петр взглянул на него, и в этих глазах Гера не увидел и следа хмеля: чист был взор первого идеолога нации и ясен был его рассудок.

— А у тебя с Сеченовым тоже серьезно?

— Нет. С чего вы это взяли? Глупо отрицать, что мы иногда общаемся, но дальше дежурных обменов любезностями и остротами дело не заходило.