Патриот. Жестокий роман о национальной идее

— За одно лишь остроумие на собственный день рождения не приглашают и рядом с президентом не сажают, Гера.

— Петр, да ни при чем тут это! Он позвал, я и пришел. Что мне было, отказываться, что ли?

— Надо было ко мне прийти и все объяснить, а ты предпочел отмолчаться.

— Да не в этом дело! Я человек маленький, а когда баре дерутся, то у маленьких людей, вроде меня, холопов, чубы трещат. Мне-то в этой ситуации труднее всего: у вас с Сеченовым всем известная взаимная антипатия, а я словно между двух огней, простите за банальность и скудость речи. Я не его человек, понимаете, Петр. — Гера играл и делал это гораздо убедительнее, чем кукла-марионетка, которую дергает за ниточки ее собственная, жизнью отведенная роль. У него в этой пьесе была сольная партия, и, словно ведущему актеру, ему разрешалось импровизировать очень далеко от оригинального текста. — Вы меня дважды из говна достали. И я вам благодарен за это. Очень благодарен. И мне, конечно, очень жаль, что вы решили… — Гера увлекся настолько, что чуть было не произнес «растащить «НМД» по частям» и прикусил язык.

— Что я решил?

— Отдать часть моего дела Кире. Теперь вот нашли какого-то Троцкого… Откуда его черт принес? Родственник, что ли?

— Нет. Просто фамилия такая же. — Рогачев высморкался в салфетку. — Ну вот. Точно с ангиной свалюсь теперь. Продуло на улице, пока со всеми вместе с ума сходил.

— Так, может, чего-нибудь горячего? Просто крепкого чаю?

— Можно, кстати. Сейчас я позову кого-нибудь…

— Нет, нет! Сидите, Петр, я сам чай организую. Где у вас все, что нужно? Чашки там, заварка?

— А следующая дверь, там кухня, я сам не был ни разу, но, думаю, там все есть. Сделай правда чайку покрепче, хоть голова слегка прояснится. А я, пока ты ходишь, приготовлю тебе сюрприз кое-какой.

«Я тоже тебе приготовлю». Гера вошел в кухню. Собственно кухней это небольшое помещение нельзя было назвать, скорее комната для прислуги с небольшой плитой, посудомойкой, столом, тремя стульями… На столе стоял электрический чайник, лежала открытая пачка «Млесны». Две кружки он нашел в стенном шкафчике. Обе были с картинками: на одной нарисован Биг-Бен: часы на башне показывают восемь часов, на другой ослик Иа, потерявший хвост и с видом растерянного шизофреника глядящий с фарфоровой округлости кружки. Выбора у Геры не было, и так же, как Вове, он с вытянутой руки влил в кружку с осликом все содержимое пузырька. Очень осторожно взяв обе кружки, переставил их на поднос и, держа его на вытянутых руках, вернулся в библиотеку. Сразу же поставил поднос на стол, снял с него кружки и схватил свою, с башней. На старом месте Рогачева не было. Он стоял на низкой деревянной стремянке и пытался вытащить с самой верхней полки какой-то большого размера том. Наконец ему это удалось: том высвободился из плена сжимающих его соседних корешков слишком резко, и Рогачев чуть было не упал.

— Епть! Чуть не грохнулся, но вот, — он положил том на стол, — нашел. Открой-ка посмотри…

Это был очень старый фотоальбом, почти весь заполненный черно-белыми фотографиями. Гера смотрел на незнакомые ему лица молодых людей и вдруг на одной из фотографий увидел молодых Рогачева и Хроновского. В каких-то замызганных спецовках они стояли рядом друг с другом, перед ними была россыпь свежевыкопанной картошки, еще в жирной нессохшейся земле, а в руках они держали самодельный плакат «Губкинцы — картофелеводам. 1986 год».

— Так это вы и Борис! Я сразу узнал!

— Да… Было время когда-то. И вот теперь, где он и где я.

Рогачев потянулся за кружкой, продел палец в кольцо ее ручки:

— Знаешь, зачем я тебе это показываю? Затем, чтобы ты всегда помнил о главном: дружба, Гера, — это нечто, через что ты можешь спокойно перешагнуть, даже если однажды ты собирал с другом картошку на одном поле. Не надо за нее держаться. Вообще не надо ни за что держаться, кроме денег. Делать надо только то, что нужно тебе, а дружба… — свободной рукой он вытащил фотографию из полиэтиленового кармашка и скомкал ее, — вот чего она стоит. Твое здоровье.

Гера хотел закрыть глаза. Он почему-то понял, что если он сейчас увидит, как Рогачев пьет из этой дурацкой ослиной кружки, то этот образ пьющего, которого он только что обрек на смерть, человека станет преследовать его всю оставшуюся жизнь. Но закрыть глаза не получилось, взгляд его словно прилип к нарисованному растерянному ослику.

Посидели еще какое-то время. Поговорили о будущем депутатстве Геры, о Насте. Рогачев рассказал, как он ездил знакомиться с ее англичанином:

— Забавный такой парень, совершенно на тебя не похож.

— Не надо, Петр. Мне неприятно.

— Да ладно. Ты не переживай. Встретишь еще кого-нибудь. А Настя, она просто не твой человек. И не мой. Ты видал сегодня всех этих прошмандовок, которые ко мне пришли, типа, «поздравить»? Вот они для нас с тобой, а Настя, она для тех, кто заслужил счастье.

— А мы его не заслужили?