Павел I

Уже слышались знакомые принцу звуки любимой увертюры императора, фанатического «глюкиста», из «Ифигении». И лишь только принц отворил дверь, его встретили предупреждающие «с-с-с-с!»

Опоздать к назначенному сроку в глазах Павла было преступлением; но нет правила без исключения.

«Непостижимо!» — шептали друг другу на ухо присутствующие, когда император, при виде принца, милостиво с ним поздоровался, извинился, что концерт начали без него, и пригласил занять свободное место в первом ряду кресел, возле великой княгини Елизаветы. Стул принца находился на правом фланге, который огибался в виде полукруга вторым рядом кресел; в образовавшемся тут узком пространстве очутился соседом с одной стороны великой княгини, этой Гебы Олимпа Михайловского замка, если императрица являлась на нем Юноной, прочие великие княжны и княгиня Анна — Грациями, великий князь Александр — златокудрым Фебом, а Константин — Вулканом, хотя и не хромоногим.

Елизавета сияла тихой улыбкой, и одной ей свойственным кротким приветом коралловых уст. Но воображение принца заняла другая его соседка, прехорошенькая дама с простой прической белокурых, чудных волос, убранных незабудками.

Колена принца и незнакомки, благодаря узости пространства соприкасались при всяком движении, и частые извинения со стороны принца подали первый повод к разговорам во время антрактов.

Наряд этой соседки был в высшей степени изящен; блеск ее, очевидно, фамильных драгоценностей давал повод заключить о ее знатном происхождении; а то обстоятельство, что ее драгоценности бросались в глаза не количеством, а качеством, доказывало, что вкус этой прекрасной Белой Лилии направлен был к благородной простоте. Все это принц при всей своей молодости отлично осознал и оценил, но не осмелился осведомиться ни у кого о имени незнакомки и удовлетворился наименованием царицы цветов, которое мысленно присвоил прелестной.

Незнакомка произвела на мальчика непостижимое впечатление; в какие-нибудь полчаса в груди его родилось огромное смешанное со сладкой болью таинственное чувство, и он боялся расспросами обнаружить перед другими это чувство… Как будто драгоценную чашу, полную пьянящей, чудной, живоносной влаги нес он теперь в руках своих и боялся ее расплескать. Будучи еще совершенным ребенком, принц не понимал собственных чувств, настоящие свойства которых не мог себе объяснить, несмотря на рано развитое воображение и на робость и застенчивость, которые овладевали им каждый раз при взгляде на хорошенькое женское личико.

Принц попеременно отвечал то на вопросы великой княгини Елизаветы, то на вопросы Белой Лилии, и сам спрашивал насчет старомодно костюмированных артистов, стоявших перед ними и, несмотря на их непривлекательную внешность, поражавших слух самыми восхитительными звуками.

Внезапно появилась среди этого кружка певцов величественная красавица, вошедшая под руку с мужчиной небольшого роста. Дивной игры неоценимые солитеры сверкали в ее изящных ушках. Ее ленивые движения полны были грации и неги. Оглушительные «браво» и аплодисменты императора встретили ее прежде, чем она успела издать первые ноты очаровательного голоса. То была Шевалье.

Она запела знаменитую арию Глюка:

О malheureuse Iphig'enie!
Та patrie est an'eantie!
Vous n'avez plus de roi
Je n'ai plus de parents!
M'elez vos cris plaintifs
A mes g'emissement!
Vous n'avez plus de roi,
Je n’ai plus de parents!
О malheureuse, malheureuse Iphig'enie[29]

Певица передала с истинным трагическим пафосом звуки, которые сами по себе составляли высшее проявление гения Глюка. Огромное впечатление от арии разделялось всеми бывшими в зале, начиная императором. Но принц видел только свою Белую Лилию. И когда она вдруг крепко сжала в руках веер и прекрасные глаза ее наполнились слезами, он не мог выдержать и, коснувшись ее платья, сказал:

— Что с вами? Как вы волнуетесь?

— Оставьте, — прошептала незнакомка. — Пение разнеживает мне душу! И если бы вы знали, дитя мое, какой смысл приобретают слова арии в этой обстановке!

В антракте она встала и увлекла принца в один из салонов, окружающих залу. Она попросила принести ей мороженого, но более побуждала самого его есть, сама чуть коснувшись изделий императорского кондитера. Она болтала, расспрашивала его, и принц в детском простодушии многое поверил ей такое, что ее, видимо, потревожило.

Но она не подала вида принцу и вдруг, приветливо кивнув ему и наградив самым чудным, сияющим взором и самой ласковой улыбкой, от которой сердце мальчика заныло и покатилось, встала, смешалась с толпой придворных и как в воду канула.

Напрасно потом принц искал ее, обегал все салоны, прилегавшую колоннаду, лестницу, даже заглянул в какую-то ледяную залу, наполненную белыми призраками мраморных статуй…

Прекрасная исчезла, как сновидение.

XVIII. Битва педагогов