«Печаль моя светла…»

Только уже после смерти Марии Александровны в 1970 году я узнала от ее любимой студентки (будущего известного профессора славистики и, к великому сожалению Марии Александровны, ее несостоявшейся невестки) Галины Алексеевны Лилич о страшных деталях пережитой ею блокады. С ужасом я воображала при этом хорошо известное мне место действия – старую квартиру, старый дом и мрачный, по типу колодезя, двор на улице Скороходова, пересекающей нынешний Каменноостровский проспект. Мария Александровна, очень любившая своего мужа, на всю оставшуюся жизнь была потрясена его трагическим уходом из жизни от голода. Блокадной зимой накануне смерти он, оказывается, ее просил: «Знаешь, Марусенька, говорят, белковый суп творит чудеса… Там, во дворе, много мертвых… Может, если отрезать какую-нибудь часть…» – и больше говорить не мог. Мария Александровна тогда сжала зубы и, взяв нож, спустилась к лежащей во дворе горке замерзших трупов, но… отважиться на это так и не смогла. Она говорила, что всю жизнь казнила себя, коря и сомневаясь, правильно ли поступила.

Моя пожизненная благодарность моему научному руководителю и Учителю с большой буквы еще и в том, как твердо она верила в меня и как бескомпромиссно боролась в университете, добиваясь для меня по выходе из аспирантуры с готовой диссертацией преподавательского места на кафедре. Зная, что у меня есть ленинградская прописка, она добилась-таки дополнительной ставки ассистента, пока я работала на птичьих правах по договору. Но я… я к тому времени была уже замужем, обстоятельства складывались не в пользу Ленинграда, а потому запись в моей трудовой книжке о начале работы в Ленинградском университете осталась только как очень добрый знак духовной связи с ним на долгие годы.

Профессор Э. И. Коротаева читала нашему курсу синтаксис современного русского языка. Читала его принципиально просто, редко акцентируя внимание на проблемах, но много и долго приводя примеры русской классики из тогда только появившейся академической «Грамматики русского языка». Для нашей академической группы оказалось счастьем, что практические занятия вела молодая и начинающая ее ассистентка Галина Николаевна Акимова. Именно ей, как никто умеющей найти и обнажить проблему научного синтаксиса, обязана я тем, что в истории языка я от любимой исторической фонетики повернулась к синтаксису. Мне даже было удивительно, что в семинаре Э. И. Коротаевой созрело такое яркое противостояние научно-методических позиций. Но я, конечно, не могла и предположить, что где-то в середине моей жизни и до своего конца профессор Галина Николаевна Акимова и ее муж станут мне и моей семье по-настоящему очень близкими, а главное, она будет важнейшим стимулятором и рецензентом моей докторской диссертации.

Экзаменатором Элеонора Иосифовна оказалась неожиданно суровым. Мы были потрясены единственной тройкой в зачетке, поставленной ею моей подружке Ире Тужик за то, что та не заметила необычного места подлежащего в привычном стихе Крылова: «На ель ворона взгромоздясь…»

Косвенно с Элеонорой Иосифовной оказались связаны и мои треволнения и печали. Дело в том, что на третьем курсе я пережила своеобразный кризис: вдруг вздумала бросить филологию и перевестись на механический факультет Киевского института легкой промышленности, которым уже давно искушала меня моя школьная подруга Тома Штанько. Все мои близкие и в Полтаве, и в Ленинграде были в шоке. Так хотела, так старалась входить в глубины филологии, языкознания, и вот такое странное и необъяснимое решение…

А мои печали упирались, как я теперь понимаю, в три пункта.

Во-первых, моя определенная тоска по будущему коллективному, а не индивидуальному труду. Как ни крути, а филолог всегда одиночка, живет наедине с книгой и потому несколько изолирован. Как я завидовала биологам, которые вместе работали на полевой практике, вместе ставили эксперименты и даже вместе праздновали праздники и замечательно пели хором «Крамбамбули», причем профессора, студенты и аспиранты были на равных. Демократического духа на факультете мне явно не хватало.

Во-вторых, у филологов, где много девушек, я вдруг почувствовала что-то вроде, как теперь говорят, гендерной дискриминации. Девичья часть студентов заранее рассматривалась как слабая. После абсолютного равенства учеников в моей девчоночьей школе это оказалось в новинку. Неравенство постоянно сквозило, как мне казалось, в излишнем внимании к сильному полу и даже определенной преподавательской гордости, если в семинар записались именно мальчишки. Так, особое мое негодование вызывал один ленивец из параллельной академической группы (а надо сказать, у нас тоже со временем прибавилось два мальчика), на которого «пахали» целых четыре глупые старательные девицы, обеспечивая ему конспекты пропущенных занятий, заказывая ему заранее книжки, в «читалках» и буфетах пропуская без очереди и пр. Но при этом кое-кто из преподавателей не уставал превозносить его чуть ли не как открытие филологии! Мне же это казалось каким-то интеллектуальным гаремом.