«Печаль моя светла…»

И, наконец, в-третьих. В первом семестре третьего курса я то ли по любознательности, то ли по глупости перешла от занятий исторической фонетикой у Марии Александровны в спецсеминар к нашему лектору-«современнику» профессору Э. И. Коротаевой. Прошла пара месяцев, и я вдруг почувствовала себя неуютно в этом довольно многочисленном семинаре (человек 25, набежавших, как оказалось, к ней как заведующему, а не как к специалисту по современному синтаксису). Хотя Элеонора Иосифовна меня даже щедро хвалила, когда мой отец подошел к ней на московском совещании заведующих кафедрами русского языка, я на нее затаила большую обиду. Сейчас даже смешно вспомнить, из-за чего: она своей волей забрала выбранную мною «полуисторическую» тему (А. А. Потебня, которого мне наказывала «грызть» Мария Александровна) и отдала ее какому-то немцу Курту, а мне и еще трем сокурсницам поручила писать курсовые на одну и ту же тему (при разном материале)! А это было так понятно: первая тема реферативная, и иностранцу было вполне под силу как минимум переписать известное, наша же учетверенная тема помогала ей собирать трудоемкий синтаксический материал в карточках для собственной научной работы. Курт и другие иностранцы явно привлекали к себе больше внимания нашего руководителя. Так или иначе, но я вдруг почувствовала себя невостребованной на факультете и считала, что если уйду, то никто и не заметит.

Все эти мои сомнения прекрасно снимались в случае смены факультета, о чем мне все время «пела в уши» моя Тома Штанько, ставшая киевлянкой, тем более наш дальний родственник поддержал бы меня, будучи деканом. Вот и получилось, что я привела в шок и родителей, и особенно дядю Сашу, расстроенного, что его «антиклюквенные» уроки оказались безрезультатными. «Неужели тебе не жаль того, что ты за это время получила? Какой бред – перечеркнуть, чтоб в двадцать лет начать осваивать азы!»

В общем, по своей инициативе он решил действовать иначе и попросил младшего брата Лиды Лотман, об успехах которого был наслышан, образумить меня. Так я оказалась на скамейке в вестибюле Библиотеки Академии наук на нынешней площади имени А. Сахарова на встрече с еще молодым Юрием Михайловичем Лотманом, чуть позже получившим признание как большой оригинальный ученый, глава Тартуской научной школы. Тогда он работал над своей докторской диссертацией в читальных залах этой библиотеки. Очень жалею сейчас, что получасовая неформальная беседа с одним из лидеров филологии на кризисном этапе моей студенческой жизни в памяти не сохранилась в деталях, но главную ее тему забыть невозможно.

Когда он спросил, что больше всего меня смущает, у меня хватило соображения оставить при себе упомянутые сомнения, наверное понимая, что они несерьезны.

Но я задала вопрос, нужна ли филология для жизни: ведь в точных и инженерных науках гораздо больше пользы! А он объяснил, что это совсем разные области знания: наука о природе и способах подражания ей и наука о культуре как проявлении духовной природы человека, и обе области не могут существовать друг без друга. Человек научился силой мысли преодолевать пространство и время, а не просто проживать в одном месте и в определенное время. Филолог же, который по своему определению любит слово и книги, благодаря своим знаниям получает возможность не только преодолеть их, но даже прогнозировать с достаточной степенью точности поведение людей разных культурных предпочтений и традиций. «Я вам не завидую, если уйдете из филологии: всё будет казаться пресным, когда полет мысли сменится получением конкретного ремесла» – эту мысль, если не эти слова я запомнила как главное в нашей беседе. И еще он много говорил о субъективном начале, которому нет места в точных науках, но благодаря которому и на его основе развивается филология.

Так или иначе, но спустя три-четыре дня после нашей встречи я успокоилась, и жизнь потекла по выбранному руслу. Трудно сказать, что больше всего тогда меня удержало. Знаю, что свою большую роль сыграла не только эта встреча, но и опасение за здоровье близких, на шее которых я должна была сидеть три лишних года. Этот эпизод моего взросления можно было бы не вспоминать, если бы не Юрий Михайлович.

«Блажен, кто смолоду был молод…», или Сладкая каторга филологического учения

Известная строка Пушкина из «Евгения Онегина» выражает ту мысль, что у каждого возраста, и молодости в частности, есть свои привилегии, сопряженные, конечно, с возможностями. Они не только всеобщи, но каждый случай уникален по-своему.