«Печаль моя светла…»

Вот и наша студенческая жизнь, несмотря на удивительно напряженный режим труда во всех его формах (семестровые обязательные, выборочные и свободные занятия; устрашающие зачетные и экзаменационные сессии, по-своему сложные и часто непредсказуемые практики; сверхобъемное домашнее чтение и пр.), была буквально пронизана яркой восприимчивостью жизни в радуге ее красок. Молодые энтузиазм и энергия, конечно, касались не только учения (а у нас оно было именно «сладкой каторгой», не случайно филологи гордо распевали: «А мы и в сессию стихи читаем!»), но и обычного поведения в быту, а также активного познавательного отдыха в замечательных ленинградских музеях и на спектаклях ведущих театров, а тем более в филармонии и любимых, очень доступных (20 коп. за билет) кинотеатрах. Естественно, что студенческий возраст отличался как своим здоровым «аппетитом» по части новых знаний и впечатлений, так и становлением собственного круга друзей и нередко судьбоносных встреч и расставаний. Именно юная распахнутость души сплачивала, а иногда и отталкивала или разъединяла моих сверстников, жадно познающих тайны окружающего мира.

Если справедливы строки Анны Ахматовой о дружбе («Души высокая свобода, Что дружбою наречена»), то моя душа и в школьные, и в студенческие годы почему-то выбирала друзей (как я только теперь поняла) с одной общей чертой – явным трудолюбием, при всем различии характеров, темпераментов и даже иногда интересов. С некоторыми однокурсницами мы были очень дружны в свое время, но на всю жизнь душевные связи сохранились только с тремя-четырьмя по известной присказке «Старые друзья рождаются в молодости».

Сближение с Ларисой Мальцевой поначалу было случайным. Когда ее узнала получше, меня очень привлекли ее легкость характера и искренность, как и замеченная мною ответственность, с которой она сразу отнеслась к учебе. Она окончила с золотой медалью вечернюю школу и без проблем поступила в университет, имея, кажется, швейную рабочую специальность. Жили они с мамой в одной комнате большущей старой коммунальной квартиры в районе одноименного Мальцевского (бывшего Некрасовского) рынка, над чем она шутила, уверяя, что он переименован в ее честь. У Лариски дома я бывала нередко, так как она была счастливой обладательницей рояля, которого мне остро не хватало. Не забуду, как впервые меня буквально поразило их (как потом оказалось, достаточно типичное для Ленинграда) жилище полным несоответствием шикарной, чуть ли не мраморной лестницы (с затейливым чугунным литьем и широкими перилами) и просторного подъезда, хоть и в запущенном состоянии, огромной, захламленной донельзя утробе их коммунальной квартиры. Поразила уже дряхлая входная дверь с множеством застарелых неаккуратных бумажек с указанием количества звонков в каждую из десяти комнат этого ковчега и запомнился ударяющий в нос спертый воздух с запахами сильно залежавшейся пыли, кухни и почему-то керосина. Вид заставленного, как в мебельном магазине, Ларисиного семейного жилья в одной, хоть и большой комнате отражал, наверное, всю трудную и долгую жизнь ее уже пожилой матери, ее швейные, художественные и даже кулинарные вкусы и возможности. Заветный рояль, к которому я протиснулась между диванчиками с затейливыми подушками, тоже был в удивительно запущенном состоянии – шипел, дребезжал, от педали странно гудел, две клавиши западали, а уж настолько расстроен, что я порой не узнавала знакомую мелодию. Тем не менее, разлученная со своим пианино, я соблазнялась между университетом и «Публичкой» на Фонтанке забежать на часик к ним, где ее мама всегда меня радушно встречала, кормила любимой жареной картошкой и, к моему великому сожалению, усаживалась слушать эти жуткие звуки, пока дочка крутилась у зеркала. Иногда же, просидев весь день в одиночестве, она очень эмоционально торопилась рассказать мне еще один страшный сюжет ленинградской блокады, которую она пережила с двумя детьми (у Ларисы была и старшая сестра), а я не смела ее торопить и замирала от ужаса. В частности, она обвиняла какую-то свою соседку в том, что в голодовку та съела двух своих младенцев. Тогда я подумала, что это ее фантазии, и заподозрила неладное, так как трудно было в полной мере сохранить рассудок в эту пору.

В «читалке» же мы с Лариской всегда замечательно «сотрудничали», обсуждая друг с другом прочитанное и экономя время во всевозможных очередях, начиная и кончая раздевалкой, заказами литературы, буфетом и пр. Наш удачный учебный симбиоз укрепило Ларискино двухнедельное пребывание в нашей семье по приглашению моих родителей, которые познакомились с ней в Ленинграде (кстати, в Полтаве ее хроническую болезнь на ногах успел подлечить дядя Ваня), а главное, после первого же курса – и совместная экспедиция в Архангельскую область в рамках диалектологической практики.