«Печаль моя светла…»

На филологическом факультете у нас, конечно, трудилось немало перьев явных и скрытых поэтических «первопроходцев», действовало даже литературное объединение во главе с уже печатающимся старшекурсником Ильей Фоняковым (мы с девчонками забегали туда только пару раз: слишком пугали серьезные слушания и почти хирургические методы разборки). Получить же одобрение от Эллы – это надо было серьезно постараться!

Очень показательно, как легко и профессионально она первая раскрыла корни литературного казуса явно салонно-элитарного типа и даже возмущалась невзыскательностью нашей большой филологической стенгазеты, когда познакомилась на страницах в целом неплохого студенческого издания с творчеством одного, но характерного нового студента. На четвертом курсе в нашу академическую группу добавили двух пареньков, и один из них, с оперным именем Аскольд, без ложной скромности (хотя в других отношениях выглядел достаточно стеснительным) сам себя отрекомендовал «поэтом-новатором». Сначала Эллу просто ошеломило дурноквусие его стихов в стенной газете, поражающее антиэстетическим эпатажем. Приведу один, наименее вызывающий: «Я искал в кармане монету / Нищим дать, чтоб они не хромали, – / Вечер, нежно-сиреневый цветом, / Оказался у меня в кармане. / И я подумал, что монетный звон, / Не укротивший дервишей страданья, / Утешил их хотя б очарованьем / Моих изысканных кальсон».

Когда подобные «изыски», да еще и с будуарными мотивами, попались на глаза нашей «англичанке» Марии Михайловне, та от смеха долго не могла продолжать занятие. А потом не преминула сыронизировать: «И правда, как это изысканно! На моей памяти восторгались “мороженым из сирени”, но вы, Аскольд, смело пошли дальше!» И посоветовала юному сочинителю направить свой творческий пыл на переводы байроновской лирики. Однако его стихи, единожды промелькнув в стенной факультетской газете, успели наделать шума своим то ли ребячеством и пустотой, то ли антиэстетизмом. После этого каково же было удивление, когда на факультете довольно быстро распространились слухи о том, что «Голос Америки» объявил о политическом разгроме студенческой организации Советского Союза под претенциозным названием «Голубая лошадь» – символ Пегаса, парящего в голубых небесах, объединяя «свободных инакомыслящих поэтов». Да, мы весело похохотали над пижонистыми стишками, однако между тем все были серьезно озадачены, когда Аскольд Богданов (проучившийся с нами не больше года)… так же таинственно исчез, как и появился. И вот недавно я с удивлением прочла в интернете, что «Голубая лошадь», основанная в 1957 году харьковскими детками вышестоящих партийных чиновников (под общей новой кличкой «стиляги»), действительно существовала. Назывался даже организатор – студент Политеха Евгений Гребенюк, который потом отсидел два с половиной года. По этим сведениям, число членов доходило чуть ли не до пяти тысяч, и их более всего объединяло не только желание, по выражению Игоря Северянина, «популярить изыски» в виде престижных отцовских машин, мотоциклов, зарубежных вещиц разного рода и самой модной танцевальной музыки, но и «интеллектуальные» тенденции – снова ввести в моду жеманные стихи массовой культуры начала века. Они более всего подходили по своей скандальной репутации петербургской богемной «Бродячей собаке», как и «двусмысленной славе» «короля поэтов» Игоря Северянина.

Примечательно, что именно наша Элла почти сразу уловила аналогию этих тематически и внешне непохожих манерных мистификаций (притом сорокалетней давности). Ритм и мелодия таких виршей в предреволюционных «поэзоконцертах» завоевали себе славу, пропагандируя практически отсутствие всякой связи со смыслом.

В декабрьском номере 1958 года «Комсомольская правда» уже в своем обличительном «поэзофельетоне» с нескрываемым удовольствием дала волю негативному словарю, подведя молодежные развлечения под испытанную космополитическую догму «запаха из заграницы»:

За спиной у комсомола бьют стиляги в медный таз.
Слышны звуки рок-н-ролла и надрывно воет джаз.
Слышен запах заграницы: и девицы, и юнцы —
Голубые кобылицы, голубые жеребцы.