Печальные тропики

У меня будет случай описать другие путешествия в пироге, которые лучше сохранились в памяти, чем это. Итак, я сразу перехожу к описанию недели, потраченной на то, чтобы подняться по течению реки, вздувшейся от ежедневных дождей. Однажды мы обедали на песчаном берегу, когда услышали шорох: это был боа длиной в семь метров, которого разбудили наши разговоры. Понадобилось немало пуль, чтобы справиться с ним, так как эти животные не реагируют на ранения в тело: нужно суметь попасть в голову. Сдирая с него шкуру – это заняло полдня, – мы обнаружили в утробе дюжину малышей, готовых родиться и уже живых, но их погубили солнечные лучи. И вот в один прекрасный день, сразу после успешной охоты на зверя ирара, разновидность барсука, мы заметили две обнаженные фигуры, которые двигались по берегу – первые, встреченные нами бороро. Мы подошли и попытались говорить: они знают только одно португальское слово «fumo» – «табак», которое они произносят как «sumo» (не говорили ли первые миссионеры, что индейцы живут «sans foi, sans loi, sans roi» – «без веры, без закона, без короля», – потому что в их фонетике нет ни «f», ни «l», ни «r»?). И хотя они сами занимаются земледелием, но их продукт не имеет богатого вкуса ферментированного и скрученного жгутами табака, которым мы их щедро снабжаем. Мы объяснили им жестами, что направляемся к их деревне. Бороро дали нам понять, что доберемся мы туда тем же вечером, сами они пойдут впереди, чтобы сообщить о нас. Затем индейцы скрылись в лесу.

Через несколько часов мы причалили к глинистому берегу, там, где наверху виделись хижины. Полдюжины голых людей, выкрашенных красной краской уруку от пальцев ног и до кончиков волос, встретили нас взрывами смеха, помогли сойти на берег и перенести багаж. И вот мы уже в большой хижине, где проживают несколько семей; глава деревни освободил для нас угол; сам он будет жить во время нашего пребывания на другой стороне реки.

XXII. Добрые дикари

С чего начать и как описать эти сильные и смутные чувства, которые охватывают по прибытии в деревню индейцев бороро, культура которых осталась относительно нетронутой? Деревушки племен кайнканг и кадиувеу внешне напоминают соседние крестьянские поселки, но отличаются какой-то особенной нищетой, вызывающей отвращение и уныние. Но когда оказываешься лицом к лицу с еще живым и преданным своим традициям обществом, потрясение настолько сильно, что приводит в замешательство: за какую из тысячи нитей потянуть этот разноцветный клубок, чтобы наконец распутать его? Путешествие к бороро было моим первым опытом подобного рода. Я испытал похожие ощущения не так давно, взбираясь на вершину высокого холма в деревне куки у бирманской границы. В течение нескольких часов я карабкался по склону, превращенному в скользкую грязь под проливными муссонными дождями, испытывая физическое истощение, голод, жажду и, конечно, непреодолимое волнение. Но физическая усталость отступила при виде этих форм и цветов: жилища, несмотря на хрупкость, казались величественными из-за своего размера. Эти дома скорее не построены, а связаны, сотканы, вышиты и обжиты в течение долгого времени. Вместо того чтобы давить на своего обитателя безликой каменной массой, они податливо реагируют на его присутствие и передвижения. В отличие от наших домов, они подчинены человеку. Деревня окружает своих жителей как легкая и гибкая броня. Она больше похожа на шляпы наших женщин, нежели на наши города: монументальный убор, украшенный арками и орнаментом в виде листьев, в которых искусные строители сумели совместить природную легкость с четко разработанным планом.

Нагота жителей кажется защищенной бархатом травянистых склонов и бахромой пальм: они выскальзывают из своих жилищ, как будто сбрасывают гигантские пеньюары, отделанные страусовыми перьями. Смуглость их стройных тел подчеркивается яркостью грима и раскрасок – фона, предназначенного подчеркнуть более роскошные украшения: крупные блестящие клавиши зубов и клыки диких животных, соединенные с перьями и цветами. Как будто целая цивилизация в порыве страстной нежности создала эти формы, материалы и цвета жизни, чтобы украсить человеческие тела и воплотить в них свою самую богатую сущность, обращаясь – среди всех своих творений – к тем, которые в высшей степени прочны или же недолговечны, но которые, по воле случая, являются ее особенными носителями.