Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Мои предки были волосатыми низколобыми трупоедами, которые продалбливали черепа и кости гниющей по берегам рек падали, чтобы высосать разлагающийся мозг. Они делали это миллионы лет… без малейшего понимания, почему и зачем с ними происходит такое – просто по велению инстинкта. ‹…›

Потом… [с]тадо обезьян стало человечеством и начало свое головокружительное восхождение по лестнице языка. И вот я стою на гребне истории и вижу, что пройдена ее высшая точка. ‹…›

Мои потомки – не мои лично, а моего биологического вида, – будут волосатыми низколобыми трейдерами, которые с одинаковых клавишных досок сотнями лет будут продалбливать кредитно-дефолтные свопы по берегам мелеющих экономических рек. Они будут делать это без малейшего понимания, почему и зачем это с ними происходит – просто по велению инстинкта, примерно как пауки едят мух. ‹…› С этого, собственно, началась история – этим она и кончится.

Нас ждет новый темный век, в котором не будет даже двусмысленного христианского Бога – а только скрытые в черных водах транснациональные ковчеги… Они доведут человека до такого градуса мерзости, что божественное сострадание к нему станет технически невозможным – и земле придется вновь гореть в огне, который будет куда ярче и страшнее всего виденного прежде328.

Безнадежный финал повести предрекает второй апокалипсис и окончательное вырождение истории, когда человечество вернется к состоянию первобытных дикарей329. Слова «нас ждет новый темный век» перекликаются с фразой из романа «Generation „П“»: «…Темный век уже наступил»330. Однако если фамилия Татарского отсылает не только к преисподней, но и к татаро-монгольскому игу, изображенная здесь историческая деградация выглядит куда более радикально. Если в «Generation „П“» Homo zapiens погружается в новое Средневековье в духе татаро-монгольского ига или размышлений Бердяева («Новое Средневековье», 1924), то в «Зенитных кодексах Аль-Эфесби» люди отброшены на миллионы лет назад. Люди некогда имели обличье обезьян, поднялись по лестнице языка – и кончат опять же обезьянами, пусть и одаренными высокими технологиями331. Постапокалиптические недочеловеки уже лишены способностей к познанию и ведут звериный образ жизни, руководствуясь инстинктом. Весь технический прогресс оказался напрасным – или послужил лишь для того, чтобы круг истории замкнулся.

Апокалиптическая эпоха – еще и эпоха постхристианская, и из человеческой жизни ушло нравственное содержание. Похожие на неандертальцев потомки Скотенкова больше не верят в Бога – только в торговлю332. Но даже торговля теперь ведется не из рациональных соображений. Новые неандертальцы стучат по клавиатуре и продалбливают свопы так же инстинктивно, как пауки, поедающие мух. Выражаясь опять же явно библейским языком, люди доходят до такой мерзости, что Бог уже не может им сострадать. Мы в очередной раз наблюдаем характерное для Пелевина смешение метафизических понятий с техническими: «…Божественное сострадание к нему станет технически невозможным». Безусловно, коль скоро люди превратились в автоматы, милосердие к ним Бога технически невозможно. Божественное сострадание не распространяется и на «низколобых трупоедов». На земле не останется ни одного разумного существа, не то что праведного. И мир снова будет разрушен сходящим с небес огнем апокалиптического суда, который не минует никого.