Пена. Дамское Счастье [сборник Литрес]

– Ах, если бы вы только ее видели!.. Ночью я оставался с ней один. Меня били, чтобы я шел спать. А я каждый раз возвращался, босиком… Совершенно один. Она была вся белая, и от этого я плакал. Я прикасался к ней, чтобы понять, не спадает ли жар. И наконец меня оставили в покое. Я заботился о ней лучше, чем они, знал все лекарства, она принимала то, что я ей давал… Много раз, когда она уж слишком стонала, я клал ее голову себе на колени. Мы очень любили друг друга… Потом, когда она выздоровела и я снова хотел прийти к ней, меня снова побили.

У него горели глаза, он смеялся, он плакал, словно все это было вчера. Из его обрывочных воспоминаний вырисовывалась история этой странной привязанности: неотлучные бдения слабоумного у изголовья больной малышки, от которой отказались врачи; душой и телом он был предан больной; за ней, нагой и неподвижной, он ухаживал с материнской заботой; его любовь и плотские желания замерли, атрофировались в нем в тот момент, навсегда остановленные этой драмой, потрясение которой он испытывал и теперь. С тех пор, несмотря на неблагодарность выздоровевшей Берты, она оставалась для него всем: госпожой, перед которой он трепетал, девочкой и сестрой, которую он спас от смерти, кумиром, которому он ревниво поклонялся. А потому он лютой ненавистью раздосадованного любовника изводил мужа, в разговорах с Октавом не скупясь на бранные слова.

– Вот опять щурится. Как надоели эти его головные боли!.. Слыхали, как он вчера шаркал ногами?.. Ну вот, опять смотрит на улицу. Выглядит довольно глупо, не находите? Мерзкая скотина, мерзкая скотина!

Огюст шагу не мог ступить, чтобы Сатюрнен не рассердился и не сделал Октаву предложения, вызывающего беспокойство:

– А хотите, прирежем его вдвоем, как свинью.

Октав его успокаивал. Тогда, в миролюбивом состоянии духа, Сатюрнен ходил по дому между ним и Бертой и радостно передавал слова, которые те говорили друг о друге, выполнял их поручения и представлял собой как бы связующую нить их взаимного расположения. Он готов был распластаться у их ног, чтобы стать им ковром.

О подарке Берта больше не заговаривала. Казалось, она не замечает трепетного внимания Октава, обращается с ним как с другом, без всякого волнения. Он никогда прежде не следил так за своим туалетом и явно злоупотреблял ласковым светом своих глаз цвета старого золота, чью бархатистую нежность считал неотразимой. Но она была признательна ему лишь за его ложь, когда он помогал ей утаить какую-нибудь эскападу. Так между ними установились отношения сообщников: он потворствовал отлучкам молодой женщины в обществе матери и при малейшем подозрении сбивал ее мужа со следа. Кончилось тем, что она, положившись на его смекалку, и вовсе перестала умерять свою страсть к покупкам и визитам. А если по возвращении заставала приказчика за прилавком, благодарила по-товарищески, крепким рукопожатием.

И все же однажды она испытала сильное потрясение. Когда Берта возвращалась с собачьей выставки, Октав сделал ей знак спуститься в подвал; и там вручил полученный в ее отсутствие счет за кружевные чулки на шестьдесят два франка. Она сильно побледнела и в ужасе воскликнула:

– Боже милосердный! Муж это видел?

Октав поспешил успокоить ее и рассказал, чего ему стоило припрятать счет прямо под носом у Огюста. После чего в смущении был вынужден добавить вполголоса:

– Я его оплатил.

Тут она сделала вид, что роется в карманах, но, ничего не найдя, только и сказала:

– Я вам верну… Ах, господин Октав, как я вам признательна! Я бы умерла, если бы Огюст это увидел.

На сей раз она взяла его руки в свои и легонько пожала. Однако вопрос о шестидесяти двух франках больше никогда не возникал.