Пена. Дамское Счастье [сборник Литрес]

Ее слова лишь усилили гнев госпожи Дюверье. Опасаясь, как бы не сказать лишнего при прислуге, она умолкла. Мужу, видно, плевать на семью! Ах, если бы она знала законы! Клотильда не находила себе места и шагала туда-сюда перед кроватью. Октав отвлекся на карточки и не мог отвести изумленного взгляда от чудовищно толстого слоя, которым они покрывали стол. В объемистой дубовой шкатулке были тщательно расставлены кусочки картона. «Изидор Шарботель»; Салон 1857 г. – «Аталанта»; Салон 1859 г. – «Лев Андрокла»; Салон 1861 г. – «Портрет г-на П.»[13], прочел он на одной из них. В этот момент Клотильда остановилась перед молодым человеком и тихим решительным голосом приказала:

– Поезжайте за ним.

Он удивился, тогда она передернула плечами с таким видом, будто отбросила в сторону историю с поручением по делу о притоне на улице Прованс, эту придуманную для всех вечную отговорку. В возбуждении она уже не сдерживалась:

– Вы сами знаете, улица Серизе… Все наши друзья знают.

Он было хотел возразить:

– Клянусь вам, мадам…

– Только не выгораживайте его! – продолжала она. – Я даже рада, пусть там бы и оставался… Ах, боже мой, если бы не отец!

Октав подчинился. Жюли краешком полотенца вытирала глаз господина Вабра. Но чернила уже подсохли, и брызги оставили на коже бледные пятнышки. Госпожа Дюверье посоветовала не слишком сильно тереть, а затем уже в дверях нагнала молодого человека.

– Никому ни слова, – шепнула она ему. – Ни к чему всех будоражить… Наймите фиакр, постучитесь туда и непременно привезите его.

Когда Октав ушел, она рухнула на стул у изголовья больного. Тот по-прежнему лежал без чувств, гнетущую тишину спальни нарушало только его дыхание, протяжное и мучительное. Доктор все не приходил; оставшись наедине с двумя служанками, которые с испугом смотрели на нее, охваченная навалившимся на нее ощущением безысходности, госпожа Дюверье разразилась рыданиями.

В тот вечер, непонятно, с какими намерениями – возможно, ради удовольствия попотчевать советника судебной палаты и продемонстрировать ему, сколь расточительны могут быть торговцы, – Башляр пригласил Дюверье в «Английское кафе». Вдобавок он привел Трюбло и Гелена; итак, собралось четверо мужчин. Не было ни одной женщины, потому что они не знают толк в еде: не отдают должное трюфелям и только вредят застолью. Кстати, дядюшка славился по всему кольцу бульваров роскошными ужинами, которые он задавал, когда у него вдруг появлялся клиент откуда-нибудь из отдаленных провинций Индии или Бразилии. Это были пиршества по три сотни франков на гостя, во время которых он с благородными намерениями упрочивал честь французской торговли. В такие моменты его охватывала лихорадка расточительства, он заказывал самые дорогие блюда, изысканные, порой несъедобные, гастрономические диковины: волжскую стерлядь, угрей с Тибра, тетеревов из Шотландии, шведских казарок, медвежьи лапы из Шварцвальда, жирные бизоньи горбы из Америки, репу из немецкого Тельтова, карликовые тыквы из Греции. Кроме того, он требовал редкостных деликатесов: персиков в декабре и молодых куропаток в июле. А помимо этого, роскошной сервировки: необычайных цветов, столового серебра, хрусталя – и такого обслуживания, чтобы весь ресторан лихорадило. Не говоря уже о винах, ради которых он обшаривал подвалы, требуя какой-нибудь невероятный сорт, считая все, что ему предлагают, недостаточно старым или редким и мечтая об уникальных бутылках по два луидора за бокал.

В тот летний вечер, когда всего было в изобилии, ему с трудом удавалось раздуть счет. И все же составленное накануне меню выглядело внушительно: суп-пюре из спаржи, круглые риссоли а-ля Помпадур; затем две закуски – форель по-женевски и говяжье филе «шатобриан»; два первых блюда, ортоланы а-ля Лукулл и салат с креветками; затем на горячее – седло косули с рагу из артишоков, а на десерт шоколадное суфле и сицилийские марципановые фрукты. Скромное и в то же время великолепное застолье сопровождалось поистине королевским выбором вин: к супу подали старую мадеру, к закускам – шато-фило пятьдесят восьмого года, к первому блюду – рейнский йоханнесберг и пишон-лонгвиль, к птице и салату – шато-лафит сорок восьмого года, к жаркому – шипучее мозельское и, наконец, к десерту – шампанское рёдерер в ведерке со льдом. При этом дядюшка сильно сокрушался по поводу бутылки стопятилетнего йоханнесберга, три дня назад проданной какому-то турку за десять луидоров.

– Да пейте же, сударь, – не отставал он от Дюверье, – благородные вина не пьянят… Это как пища – от изысканной не может быть никакого вреда.

Сам же он был сдержан. В тот день, с розой в бутоньерке, причесанный и гладковыбритый, он изображал добропорядочного господина и, против обыкновения, отказался от битья посуды. Трюбло и Гелен уплетали за обе щеки. Дядюшкины увещевания сработали, поскольку даже страдающий желудком Дюверье изрядно выпил, после чего, ничтоже сумняшеся, вернулся к салату с креветками. Разве что побагровели красные пятна на лице.