Пепел державы

— Ты верный слуга своего государя, вижу это. Ты знатный воевода, это мне также ведомо. Но есть передо мной у тебя грех — пришел ты в прошлом году в вотчину мою, пожег и пограбил, люд и скотину посек. Было?

Полубенский поднял глаза и ужаснулся — взгляд Иоанна сделался страшным. Казалось, до гибели князя осталось полшага, не больше — зверь уже приготовился совершить смертельный бросок.

— Ну, чего глазенки прячешь? — вопросил ехидно Иоанн. — И без тебя ведаю — было! Стало быть, тать ты, и надобно тебя наказать!

— Воля твоя, государь, — севшим голосом проговорил Полубенский, взглянув на него исподлобья. Под кафтаном сорочка прилипла к телу от пота — да, всесильный, храбрейший князь сейчас переживал такой страх, коего никогда не испытывал. И ведь чувствует царь этот страх, по глазам видно, как он торжествует!

Насладившись этим мгновением сполна, Иоанн чуть откинулся в кресле и великодушно улыбнулся:

— Но я милостив. Ибо сказано: "Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете". Посему за храбрость твою жалую тебе подарок!

Едва он это произнес, на плечи Полубенского легла тяжелая бобровая шуба.

— Слава нашему великому государю! — послышалось откуда-то из-за стола.

— Слава! Слава! — разразились громом голоса, и вновь взмыли вверх кубки.

— Завтра я позволю вам всем уехать в Литву. Там расскажите государю своему о моем милосердии, — заявил Иоанн и, указав пальцем на Полубенского, молвил уже тихо:

— А тебе велю передать от меня три грамоты. Назавтра тебе расскажут, кому следует их вручить. А сейчас садись за стол, ешь, пей. Ибо отныне вы не пленники, а мои гости!

Еще не веря своему спасению, шатаясь, Полубенский уселся за стол, и ему тут же поднесли жалованный Иоанном кубок с крепким вином. Он пил, захлебываясь, и не слышал русских здравниц, торжественных речей, не видел надменной улыбки государя и ослепляющего блеска золота в одеждах московских придворных и драгоценной посуде…

Дорожная сумка, с которой князю надобно было ехать в Литву, была уже приготовлена для него. И в ней уложены были три скрепленные печатью государя Московского грамоты — для гетмана Ходкевича, для короля Стефана и для беглого русского князя — Андрея Курбского…

Глава 10

Пока по Ливонии шла победоносная русская рать, крымские татары совершили набег на южные земли Речи Посполитой. Под Волынью со своим ополчением собирались литовские воеводы, но медлили, не решаясь вступить в борьбу с многочисленным войском противника. Пока стояли лагерем и ждали исхода, только и говорили о недавней смерти Девлет-Гирея и новом, пока еще не понятном для всех, хане Крыма, о кровавом походе Иоанна в Ливонию, о короле Стефане, который не может защитить государство ни от московитов, ни от татар. Помощи из Польши они так и не дождались, потому воеводы позволили ополонившимся татарам беспрепятственно уйти, которые утекли так же стремительно, как и появились, оставив после себя обращенную в пепел Волынскую землю.

Возвращались домой, едва прослышав об уходе крымцев. Среди вышедших на Волынь воевод был и Андрей Курбский. Он со своим отрядом уже отделился от всех и свернул на короткую дорогу к дому, в Миляновичи. Тропа пролегала через темную стену пахнущего хвоей леса. Князь ехал верхом, в богатом платье, в отороченной лисьим мехом ферязи. Подкрадывающаяся старость уже оставила на его лице свою печать — окостенел некогда красивый лик, в жестких длинных усах (все, что осталось от красивой русой бороды) уже проступила седина. И во взгляде его виднелось что-то волчье, озлобленное. Сказались тяготы последних лет…