— Так ты добиваешься моей покорности? Так решил ответить мне на мою "дерзость"? Ты ведь слышишь меня! Так ты мстишь мне?
Ни звука за запертой тяжелой дверью.
— Будь ты проклят! Будь ты проклят! — исступленно закричал Иван через головы стражников, и Афанасий Нагой, появившийся словно ниоткуда, начал что-то говорить тихо, силясь успокоить разгневанного царевича.
— Еще слово, червь, — прошипел царевич, схватив Нагого за бороду, — и я растерзаю тебя голыми руками!
— Господи, вразуми, Господи, — шептал перепуганный Нагой, выпучив глаза. Он, кажется, впервые в жизни видел, как в безропотном доднесь царевиче воспылал норов государя Иоанна — истинно, он был сыном своего отца… Иван оттолкнул его прочь и, оглянувшись напоследок на запертую дверь, медленно побрел прочь, опустошенный, жалкий.
— Государь токмо о сохранении рода своего печется! Феодосия бездетной была! Четыре года уж в браке, так и не понесла ни разу! Не гневайся, великий князь, — шептал ему в спину семенивший за ним Нагой.
Иван обернулся снова, надеялся, что дверь покоев отворится и отец примет его и утешит, и объяснит свое столь неожиданное решение. Он ведь знал, как Иван полюбил и привязался к своей Феодосии! Не мог же он так поступить!
Но дверь не отворилась. Иоанн был закрыт ото всех. Даже от собственного сына…
Вскоре полк под командованием Василия Хилкова был отправлен в Лифляндию, где он воевал с немецкими отрядами, верными Баторию, нещадно предавая огню ливонские селения, как и велел Иоанн.
А вести приходили все более страшные — шведский флот обстрелял Нарву и Ивангород, а в Ревеле высадилась многочисленная шведская рать. Иоанн не мешкая велел отправить навстречу шведам полк под командованием Тимофея Трубецкого, дабы защитить Нарву, но, говорят, шведское войско в разы многочисленнее.
Стены Полоцка, возведенные когда-то Иоанном после взятия города московитами, стояли еще целыми, ощетиненные торчащими из бойниц пушками и пищалями. Шатровые верхушки башен, возвышающихся над городом, словно отрезаны стелющимся поверху туманом, который, казалось, все больше густел от пушечного дыма. Звуки выстрелов таяли в шуме проливного дождя, превратившего в грязное озеро лагерь польского войска, гомонящий, широко раскинувшийся многочисленными шатрами, увенчанный знаменами с изображениями фамильных гербов польской и литовской знати.
Курбский, укутавшись в почерневший от влаги теплый во-тол из толстого сукна, издали наблюдал за перестрелкой полоцкого гарнизона с поляками. Под ядрами снуют, пригибаясь к земле, венгерские и немецкие наемники, с помощью челяди пытаясь смастерить очередной мост. Очередной, ибо русские пушкари прицельным огнем разрушали все возводимые врагом укрепления и мосты через окружающий город ров.
Сбитые пулями люди валятся в грязь, их оттаскивают прочь. Курбский глядит вперед, пытается в тумане разглядеть своих людей — они среди прочих участвуют в инженерных работах. А русские сегодня очень злы, стреляют без устали. Им не менее часто отвечают польские пушки. Вот мимо на носилках пронесли кричащего до хрипоты Христофора Радзивилла с окровавленной тряпкой на лице. Позже выяснилось, что он был ранен в глаз отлетевшей от крепостной стены деревянной щепкой после удара в нее польского ядра…
Курбский видел и короля. Баторий также был на передовой. В черных латах и шлеме с длинным, словно ободранным от влаги, пером, король стоял, раздавая приказы и следя за ходом инженерных работ. Визжали и свистели пули, снаряд, выпущенный из крепости, снес с места и убил стоявшего неподалеку от него рейтара, но Баторий даже не взглянул на него. Когда рядом с ним убило еще одного ратника, король, видимо, послушал просьбы покинуть опасный участок и отъехать в тыл.