Пепел и песок

Карамзин берет ремень сумки в зубы и аляповато перелезает через подоконник. Хрустит высохшей травкой в палисаднике, о родине что-то поет.

– Часы посещения закончены, – повторяет медсестра любимый афоризм.

Бабушка ставит на пол тяжелую сумку в траурную клетку, поправляет свою вечнозеленую жилетку и произносит:

– Как смогла – так и пришла. Стул!

Медсестра подвигает стул к моей кровати и сама превращается в шкафчик. Только два верхних ящика вздымаются.

– Зачем он к тебе приходил? – Бабушка ладонью покрывает мой лоб. – Подлец. Я тебе бульон принесла. Хороший, куриный. Там жевать не надо. А это что?

Она берет карамзинский кулек, разворачивает, нюхает.

– Не пойму, что там. Соль, что ли?

Бабушка высыпает гипотетическую соль на руку. Это песок.

67

– А ты же бабушке так и не позвонил! – Хташа в прихожей цепкой лапкой щиплет меня за рукав большой куртки.

Противно, Бенки, но надо, завершить эпизод в мемориальной квартире профессора Бурново.

– Да? Но поздно уже…

– Приходи тогда завтра, звони. – Хташа вручает мне шелестящий пакет, в котором трутся панцирными обложками четыре тома Шильдера.

Добрая Роза сдула с них пыль, милая Роза погладила мои штанишки и все та же дивная Роза быстро зашила потайную дырку в области простаты. О, донна Роза!

Хташа под шуршанье пакета произносит пошлую, но такую заветную фразу:

– Мне кажется, папе ты понравился.

Сыр плавится в моем огнедышащем желудке и превращается в глину, из которой я буду лепить свой аппетитный замок, свой новый вкусный сюжет, свою сладкую вечность.

68

Покинув лифт и прогремев его дверью до самого шпиля, я поднимаю веки вахтера Василия Иосифовича:

– Не спать!

– Опять ты? Иди уже!

– Запомни: я буду жить здесь, в этом замке. Буду жить, пока он не рухнет! Запомни, старый людоед!

69

– Марк, неужели вы пришли? Я просто не верю!

Требьенов в черном пиджаке, отливающим, словно Азов лунной ночью, идет нам навстречу сквозь пузырики брюта и осетровые икринки, простирая руки в серебряных перстнях. В его глянцевых глаза отражаются все огни большого города, и вспышки камер, и улыбки хмельных богинь. На лысую голову-глобус Требьенова и его гордый нос, присыпанный летним снежком, низвергаются потоки сверкающего конфетти из гипсокартонного поднебесья кинотеатра «Особый».

– Сильвер, познакомься, это Катуар.

– Очень, очень приятно, – Требьенов склоняется, как камердинер, и целует руку Катуар.

– Щекотно! – Катуар смеется. – Поздравляю с премьерой.

– Спасибо! У вас шикарное платье. Вы самая красивая девушка вечера.

Целую Катуар в татуированное плечо:

– Требьенов, скольким женщинам ты сегодня это говорил?

– Марк, перестаньте! Я ведь вполне искренен.

– Почему вы к Марку на «вы»? – Катуар берет мою ладонь.

– Он со всеми на «вы». – Я сжимаю пальцы Катуар так, что она резко вздыхает, будто собираясь глубоко нырнуть. – А сюда, Сильвер, я пришел только из-за нее. Катуар захотелось выйти в этом новом черном платье. Не в пивную же «Клио» ее вести.

– Какую «Клио»? – Требьенов оглядывается, машет обеими руками прибывшей шиншилле, загрустившей на плечах мертвой от ботокса царевны.

– Той самой, Сильвер. Из нашего Таганрога. – Я произношу два «Г», разминая их в горле до состояния селедочного паштета. – Около вокзала. Забыл?

– Хорошо! – Требьенов делает два удрученных шага назад. – Отдыхайте, смотрите мою оперу. Жду вас потом на фуршете! – И скользит прочь по конфетти, дирижируя объективами папарацци.

Катуар гладит меня по волосам:

– Что ты такой злой опять? У него праздник, а ты ему про Таганрог. Мне кажется, ему не хочется быть таганрогчанином. Или как? Таганрогатым?

– Извини, не удержался. Извини. Ты хочешь смотреть эту его оперу?

– Да, мне интересно. А кто автор либретто?

– Это опера по поэме Администратора государственных рифм. Предыдущий фильм Требьенова был по его роману. Этот подонок знает, с кем…

– Марк, пожалуйста! Любимый!

– Хорошо. Этот актуальный режиссер знает, с кем должны быть мастера культуры.

– Я видела тот его фильм. Он талантливый человек.

– Так это, Птица, как раз самое опасное! Самое!

– А ты диссидент, борец с режимом? – Катуар улыбается, к ее нижней губе прилипает розовая конфеттинка.

– Я делаю то, что мне нравится, и за это еще хорошо платят. И у меня нет нужды ходить на Старую площадь обсуждать новые веяния.

– Скучный у нас разговор, – Катуар пытается стряхнуть пальцем конфеттинку с губ и та остается ночевать на ее мизинце. – Скажи, почему тебя не снимают фотографы?

– Потому что никто не знает меня в лицо. Зато тебя снимают. Видишь, вон тот рыжий целится своим объективом. Уже вспотел.