Пепел Нетесаного трона. На руинах империи

С каждым их шагом по земле болезнь давила сильней. Это чем-то напоминало движение под водой, как будто все сущее прогибалось под невидимым весом. Только давление воды было естественным, и таких как Гвенна, кто испытывал его всю жизнь, даже успокаивало, а это новое ощущение представлялось каким-то маслянистым, и привыкнуть к нему не получалось.

Конечно, по-настоящему это не мешало идти. Воздух остался воздухом, земля – землей. Давление тяготило не члены, а разум. Кто-нибудь из них то и дело вскидывал руку, смотрел на нее и, спохватившись, растерянно опускал. Гвенне и самой хотелось так сделать – удостовериться, что она еще целиком здесь, что никакая часть тела не отстегнулась. Она не удивилась бы, увидев, что у нее недостает ноги, или исчезла кожа, или что внутренности тянутся за ней по камням, блестящие и бесчувственные. Опуская глаза, она всякий раз испытывала вспышку облегчения: всё на месте, бледная кожа обгорела на солнце, рубцы от ран не открылись, ноги и руки никуда не делись и действуют как положено. Но облегчение улетучивалось, стоило ей отвести взгляд. Подняв голову, она опять начинала «уплывать».

Не только собственные ощущения выводили их из себя. Лес в чаще делался все необычнее. К примеру, птицы. Поначалу она не ломала голову над их сложной окраской – навидалась тропических птиц, они всегда яркие и даже вырвиглаз. Но здесь птицы были другие. Пучки перьев над головами и в хвостах – длиной в ее рост. Темные клювы кривые, как серпы. У одной над головой на локоть торчали два пера, расходились веером, расписанным воспаленными глазками. Про другую Гвенна решила, что у нее грудь кровоточит, а оказалось, эти толстые ниспадающие струйки – тоже такие вот перья. Птица все вскрикивала голосом, до жути похожим на человеческий, только что без слов.

Непристойность.

Это слово так и рвалось ей на язык. Она не сумела бы объяснить, что именно: окраска, завывающая песня или провожающие отряд непомерно наглые глазки, но было в этих существах что-то непристойное. Под ложечкой у Гвенны засело тянущее чувство – хотелось до них добраться, порубить в куски, сделать так, чтобы их не было. Ближе к вечеру она незаметно для себя вытянула до половины меч из ножен. Почти весь вытянула, но тут Киль твердо взял ее за плечо.

– Это просто птицы, – тихо сказал он.

– Не просто птицы, – прошипела она, но произнесенные вслух слова хоть ненадолго отогнали необоримый позыв их уничтожить.

– Просто птицы, – повторил историк.

Гвенна оставила меч в покое.

Чуть позднее Паттик вдруг уселся на камень и разрыдался. Пока подходила Гвенна, Чо Лу уже опустился рядом с ним на колени.

– Паттик, – позвал он друга. – Паттик!

– Разбудите меня, – зашептал тот. – Я сплю. Разбудите меня.

– Ты не спишь, – покачал головой Чо Лу. – С тобой все в порядке. Мы все в порядке.

Паттик глянул на него круглыми, отчаянными глазами и снова шепнул:

– Разбудите!

Киль присел на корточки.

– А если это сон, – спокойно спросил он, – что тогда?

Паттик уставился на него – будто привидение увидал.

– Не знаю.

– Ничего, – сам себе ответил Киль. – Ничего не случится. Сон – это игра, которую разум ведет сам с собой. Во сне все ненастоящее. Ничто не причинит тебе вреда.

Солдат оглядел каменистую землю, свод листвы над собой, посмотрел на собственные ладони.

– Все ненастоящее, – проговорил он. – Ничто не причинит мне вреда.

Паттик резко поднялся. Его хохот окаймляло безумие.

– Все ненастоящее! – выкрикнул он ветру – Ничто не причинит вреда!

Никто не успел его перехватить, он рванулся вперед, на север, тыча перед собой пальцем, как вдохновляющий войска на бой полководец.

– Вперед, вы все! – провозгласил он. – К победе!

Он скрылся за деревьями, и остальные поспешили следом. Чо Лу как будто заразился его восторгом. А вот Крыса все озиралась, покусывала щеку изнутри.

– Разумно ли это было? – спросила Гвенна, когда осталась с Килем наедине.

– Его надо было сдвинуть с места, – ответил историк. – Я сказал то, что ему требовалось услышать.

– А не полезнее было ему услышать правду?

– Которую правду?

– Что здесь многое способно причинить нам вред.

Она неопределенно повела рукой, указывая на камни, на тянувшиеся к ним кривые сучья. Ветер кусал кожу. Солнце палило ее огнем. В лесах таятся сотни смертей, тысячи. Паттик правильно боялся. Если на то пошло, он еще мало боялся.

Но Киль покачал головой:

– Сейчас для него опасней всего собственный разум. – Он взглянул Гвенне в глаза. – А для вас – ваш.

Последние слова он произнес обычным своим тоном – голосом хладнокровного ученого. Именно тем, какой она слышала от него с выхода из порта Пират, но сейчас на нее вдруг нахлынула злобная ярость, ненависть к его заносчивости, к его самоуверенности, к привычке, говоря с ней, глядеть куда-то мимо, словно она для него пустое место. Ей захотелось смять ему лицо кулаком, причинить какое-нибудь ужасное страдание. Хотелось хоть раз увидеть страх в этих пронзительных глазах. Ей стало позарез необходимо взять его за глотку и сожрать…

– Нет. – Слово, как якорь, удержало Гвенну среди бури, и она повторила: – Нет.