ПЬЕР

«Если я когда-либо преднамеренно обманывал тебя, Изабель, то высшие боги, способные подвергнуть испытанию Бенедикта Арнольда, могут заставить меня поменять веру и перейти к дьяволам, выставленным сейчас против меня! Но по неосведомленности обмануть нас обоих разом, Изабель, это – совсем другое дело. О, что за мерзкий жонглёр и жулик – человек! Изабель, в этом багаже лежат произведения, на которые, как я думал в момент сборов, сами небеса загляделись через окно, подивившись их красоте и силе. Затем, позже, когда дни остудили меня, и я снова поднял их и просмотрел, то проникся некими подспудными сомнениями; но когда под открытым небом я вспомнил о новых, неописанных образах в неуклюже написанных работах, то снова почувствовал оживление и триумф, как будто бы то идеальное вспоминание, что было со мной, я реально воплотил в прекрасный идеал в отчаянной попытке его описать. Этот настрой у меня остался. Поэтому позже я говорил тебе о замечательных вещах, созданных мною; мои золото и серебро гораздо раньше были потрачены на тебя и меня, кто никогда не придёт к нужде тела или ума. Всё же всё это время у меня было скрытое подозрение в безумии; но я не допустил бы его; я запер свою душу, как дверью, этим лицом. И вот теперь десять тысяч вселенских откровений клеймят мой лоб словом „глупец!“, и, как опротестованные бумаги от банкиров, все эти мои рукописи насквозь и насквозь вконец искромсаны молотом Правды! – О, я болен, болен, болен!»

«Позволь рукам, которые никогда никого, кроме тебя не обнимали, увлечь тебя, Пьер, снова назад, в мир сумерек, даже при том, что там сплошной туман!»

Она задула свет и заставила Пьера сесть рядом с нею; их руки переплелись.

«Скажи, твои мучения уже ушли, мой брат?»

«Но вернулись, баю-баю-бай… О, Боже, Изабель, отпусти меня!» – вскричал Пьер, вставая. «К вам, небеса, что спрятались под чёрным капотом ночи, – я взываю к вам! Если следовать за Достоинством в его самой отдалённой перспективе, куда обычные души никогда не следуют; если оно удерживает меня в аду, то само величайшее Достоинство, в конце концов, докажет, что не измена потворствует чудовищному пороку, – и тогда вы, каменные стены, окружите и сокрушите меня, и позволите всем вместе рухнуть в одну бездну!»

«Брат мой! это – некий непостижимый бред», – рассмеялась Изабель, обвив его обеими руками, – «мой брат, мой брат!»

«Прислушайся к са́мой глубине своей души» – взволновано задрожал твёрдый голос Пьера. «Больше не называй меня братом! Как ты узнала, что я – твой брат? Твоя мать говорила тебе? Мой отец говорил так мне? – Я Пьер, и ты, Изабель, повсюду брат и сестра среди обычных людей, – не более. В остальном позволь богам смотреть за своим собственным огнём. Если они заложили в меня пороховые бочки – пусть они глядят за ними! пусть они глядят за ними! Ах! теперь я мельком увидел и, кажется, вполглаза вижу, что, так или иначе, предельный идеал морального совершенства в человеке оказался шире отмеченного. Полубоги топчут мусор, а Достоинство с Пороком и есть мусор! Изабель, я напишу такие произведения – я снова буду проповедовать миру и открою ему более глубокие тайны, чем Апокалипсис! – Я напишу их, я напишу их!»

«Пьер, я – бедная девочка, родившаяся посреди тайны, зачатая в тайне, и всё ещё живущая в тайне. Я сама настолько таинственна, что воздух и земля неописуемы для меня; у меня нет слов, чтобы выразить их. Но это окружающие тайны; твои слова, твои мысли открыли мне другие удивительные миры, куда я побоялась бы идти одна. Но поверь мне, Пьер. С тобой, с тобой я смело поплыла бы в беззвездное море, и стала бы там тебе буем, когда ты, сильный пловец, ослабеешь. Ты, Пьер, говоришь о Достоинстве и Пороке; отделённая от жизни Изабель не знает ни того, ни другого, кроме как по слухам. Каковы они, в их реальности, Пьер? Скажи мне сначала, что такое Достоинство, – говори!»

«Если боги при этом вопросе немеют, то что должен сказать пигмей? Спроси у воздуха!»

«Тогда Достоинство – ничто».

«Не то, чтобы!»

«Тогда Порок?»

«Посмотри: ничто есть субстанция, оно отбрасывает одну тень на один путь, а другую – на другой путь; и обе эти тени отброшены одним ничем; они кажутся мне Достоинством и Пороком»

«Тогда зачем так мучать себя, мой дорогой Пьер?»

«Это – закон»

«Что?»

«То, что ничто не может мучить ничто; поскольку я не ничто. Это – всё мечта – мы мечтаем о том, чтобы мечтать о том, о чём мечтаем»

«Пьер, когда ты просто оказался на краю, ты стал загадкой для меня; но теперь то, что ты погружаешься в глубины души, – теперь, когда ты противоречишь мудрецам, – возможно, – что теперь ты заставляешь бедную невежественную Изабель начать постигать тебя. Твоё чувство долго было моим, Пьер. Долгое одиночество и мучения открыли для меня чудо. Да, в этом вся мечта!»

Он быстро схватил её своими руками: – «Из ничего и выйдет ничего, Изабель! Как можно грешить в мечте?»

«Для начала: что такое грех, Пьер?»

«Другое название другого названия, Изабель»

«Для Достоинства, Пьер?»

«Нет, для Порока»

«Давай снова присядем, брат мой»

«Я – Пьер»