ПЬЕР

Там, тогда, на третью ночь, в сумерках, сидел Пьер в этой жалкой комнате с высоким окном в заднем здании Апостолов. Сейчас он пристально смотрел в окно. Но виден был только силуэт главной старой серой башни, и ничего, кроме множества плиток, черепицы, гравия и кровельного железа, – заброшенные свисающие скопища плиток, черепицы, гравия и кровельного железа, чем мы, современные вавилоняне, заменяем прекрасные висячие сады прекрасных старых азиатских времен, когда королем был великолепный Навуходоносор.

Там он сидит, странное экзотическое растение, выкопанное из прелестного алькова старого поместного особняка для того, чтобы пустить корни в этой чахлой почве. Нет больше сладкого фиолетового воздуха холмов, окружающих зелёные поля Оседланных Лугов, овевающего его щёки и приводящего в чувство. Словно цветок, он чувствует перемену; его цветок исчез с его щёк; его щёки стали впалыми и бледными.

За кем так внимательно следил Пьер из высокого окна этой жалкой комнаты? Под ногами не было улицы; подобно глубокой чёрной бездне открытое четырёхугольное поле зияло под ним. Но за ним, в дальнем конце крутой крыши древней церкви вырисовывалась серая и великая старая башня, символизировавшая для Пьера непоколебимую силу духа, и которая, укоренившись в самом центре земли, бросала вызов всем завываниям воздуха.

В комнате Пьера напротив окна имелась дверь: и вот оттуда послышался лёгкий стук, сопровождаемый нежным голосом, вопрошавшим, можно ли войти.

«Да, всегда, милая Изабель», – ответил Пьер, поднявшись и приблизившись к двери, – «сюда: давай вытащим старую раскладушку в качестве дивана; подойди, теперь присядь, моя сестра, и вообрази себя где угодно, когда расслабишься»

«Тогда, мой брат, давай представим себя в атмосфере постоянных сумерек и мире, где не поднимается яркое солнце, потому что чёрная ночь всегда – мой преследователь. Сумерки и мир, мой брат, сумерки и мир!»

«Сейчас сумерки, сестра моя; и, конечно, эта часть города, как минимум, пока видна»

«Сейчас сумерки, но скоро ночь; затем недолгое солнце, а затем другая долгая ночь. Сейчас тишина, но скоро сон и небытие, а затем тяжёлая работа для тебя, мой брат, до снова пришедших сладких сумерек»

«Давай зажжём свечу, моя сестра; тьма сгущается».

«Для кого зажигать свечу, дорогой Пьер? – Сядь ближе ко мне, брат мой»

Он придвинулся к ней ещё ближе и обнял одной рукой; своей головой она нежно прислонилась к его груди; каждый почувствовал пульсацию другого.

«О, мой дорогой Пьер, почему мы должны всегда жаждать тишины, а затем приходить в раздражение из-за того, что она наступила? Скажи мне, мой брат! Не ты ли два часа назад желал сумерек, а теперь ты хочешь свечой поторопить пришедшие сумерки уйти прочь»

Но Пьер, казалось, этого не слышал; его рука ещё плотнее обхватила её; всё его тело незримо дрожало. Затем внезапно низким голосом и необыкновенно напряженно он выдохнул:

«Изабель! Изабель!»

Она обхватила его одной рукой так же, как он обхватил её; дрожь перебежала от него к ней; оба сидели в молчании.

Он поднялся и зашагал по комнате.

«Ну, Пьер, ты пришёл сюда, чтобы уладить свои дела, так ты говорил. Теперь что ты будешь делать? Ну, теперь мы зажжём свечу»

Свеча была зажжена, и их разговор продолжился.

«Как насчёт бумаг, мой брат? Ты считаешь каждую работу исправленной? Ты решил, что издать сначала, пока ты пишешь новую вещь, на которую намекал?»

«Посмотри на эту поклажу, сестра моя. Ты видишь, что шнуры уже развязаны?»

«Значит, ты пока ещё вообще не залезал в неё?»

«Не совсем так, Изабель. За десять дней я прожил десять тысяч лет. Зная о мусоре в этой поклаже, я не могу заставить сердце открыть её. Мусор! Отбросы! Грязь!»

«Пьер! Пьер! Что за перемена? Разве ты не говорил мне, прежде чем мы прибыли сюда, что в твоём багаже есть не только немного серебра и золота, но также и намного более дорогие вещи, всегда готовые превратиться в золото и серебро? Ах, Пьер, ты действительно клялся, что нам нечего бояться!»