ПЬЕР

Несколько недель он был занят своей книгой, – согласно своему твёрдому плану избегать какого-либо контакта с кем-либо из своих городских знакомых или друзей, точно также, когда при разрыве Пьера с обществом они усердно старались не искать его – совсем не пытаясь двигаться в сторону почтовой конторы и не отправляя оттуда почту, хотя та находилась неподалеку, за углом от того дома, где он жил; и с тех пор, самостоятельно ничего не посылая, он тоже не ждал ничего; и вот так, отделившись от мира и намереваясь довести до конца своё литературное предприятие, Пьер провёл несколько недель, пока до него не дошли устные новости о трёх весьма знаменательных событиях.

Во-первых: его мать была мертва.

Во-вторых: все Оседланные Луга стали собственностью Глена Стэнли.

В-третьих: Глен Стэнли, как полагали, добивался руки Люси, которая, перенеся почти смертельную болезнь, жила теперь в городском доме своей матери.

Это, в основном, были первые из упомянутых событий, которые ввергли Пьера в острые естественные муки. Никакого письма не приходило к нему, ни единого самого маленького кольца или записки не было ему послано, ни единого малейшего упоминания о нём не оказалось в завещании, и всё же сообщалось, что безутешное горе вызвало смертельную болезнь у его матери и постепенно ввергло её в безумие, которое внезапно закончилось смертью; и когда он впервые услышал об этом событии, она уже мёрзла в земле двадцать пять дней.

Как же отчётливо говорило всё это об одинаково огромных гордости и горе его когда-то величественной матери, и о том, с каким отчаянием всё это теперь намекало на смертельную рану, нанесённую любви к её единственному и обожаемому Пьеру! Напрасно он убеждал самого себя, напрасно увещевал самого себя, напрасно искал возможность выставить напоказ все свои стоические аргументы, чтобы прогнать натиск естественных страстей. Природа возобладала; и со слезами, которые горели как кислота и опаляли сразу же, как только вытекали, он рыдал, он бредил от горькой потери своего родителя, чьи глаза были закрыты чужими наемными руками, но чьё сердце было разбито и, что очень важно, разбито родными руками её же сына.

Какое-то время почти казалось, что его собственное сердце как будто огрызается, принижая его собственную вину. Невыносимо горе человека, когда его ударяет сама Смерть, а затем забирает всю ценность дальнейшего утешения. Поскольку ни помощь, ни молитва в могилу не проникают, и оттуда не исходит прощения, то каяться из-за этой печальной жертвы, лежащей в земле, так же бесполезно, как и вечно каяться из-за её гибели, и, наступи даже день Рождества во всём христианском мире, то для неё это будет день Ада и навечно съеденная печень.

С той же чудесной точностью и аккуратностью он теперь пробежался в уме по всем мельчайшим деталям своей прежней радостной жизни со матерью в Оседланных Лугах. Он начинал день со своего утреннего туалета, затем следовала неторопливая прогулка по окрестностям, после – его радостное возвращение, чтобы поприветствовать свою маму в ее комнате; затем весёлый завтрак – и так далее, до конца сладостного дня, пока мать и сын не расцеловывались, и со светлыми, любящими сердцами не отдалялись к своим кроватям, чтобы подготовиться к приходу уже другого дня, ласкового и восхитительного. Это были воспоминания о невинности и радости в час, полный раскаяния и горя, это были раскалённые докрасна щипцы его слёз. Но в этом бреду своей души Пьер не мог определить, где пролегала та линия, которая отделяла естественное горе от потери родителя от того, другого горя, которое возникло от раскаяния. Он упорно старался найти её, но не смог. Он пытался обмануть свою веру в то, что всё его горе было слишком естественным, и – если в нём присутствовало что-либо иное, – в то, что оно должно было проистекать не от сознания того, что что-то, возможно, сделано неправильно, а из-за острой болезненной, страшной цены, заплаченной за высшее достоинство. И в этом старании он частично преуспел. Наконец, он упрятал память о своей матери в глубочайшее хранилище, где до настоящего времени лежало тело его упавшей в обморок Люси. Но как иногда людей, находящихся в трансе, можно уложить в гроб, ошибочно приняв за мёртвых, то так же, по ошибке, можно похоронить в душе спящее горе, если это страдание уже лишено живучести. Теперь бессмертие может быть порождено только бессмертным. Это выглядело одной из почти аргументированных первооснов в пользу бесконечности существования человеческой души, которую во времени и пространстве невозможно убить каким-либо раскаянием, ставшим следствием безжалостного ранения своего покойного ближнего.