ПЬЕР

Не только Фредерик имел такой характер, присущий военным, который побудил его в таком сугубо личном, частном и семейном вопросе презреть выгоду медлительной руки закона, присвоить себе право на огненную ярость и отомстить; ведь из-за Люси у него, скорее всего, появилось чувство жестокого оскорбления самой его семьи, и поскольку её собственный умышленный уход он счёл ошибочным и, как бы то ни было, но очерняющим семью, то он и побудил его к быстроте действий. Но эти понятия были столь же уважаемы не только Фредериком: касаясь Глена, Пьер хорошо знал, что Глен, будучи бессердечным в делах любви, не был бессердечным в деле ненависти; несмотря на то, что в памятную ночь его прибытия в город Глен сам бессердечно закрыл перед ним свою дверь, он мог бы теперь с жаром опорочить известность Пьера, если бы полностью верил в то, что постоянный успех последнего закончится банальной дракой.

Кроме того, Пьер знал следующее: что суть такой неудержимости это естественный, неукротимый, скрытый дух мужественной отваги в человеке, и, несмотря на то, что современное общество за тысячи лет воспитано в изначальном уважении к Закону, единственно предназначенному удовлетворять каждого пострадавшего, всё же с незапамятных времен и повсеместно всем господам духа, однажды произнёсшим несвязные угрозы личной мести в адрес своего недоброжелателя, а затем после этого, украдкой отступившим в суд и нанявшим за подачки отряд визжащих крючкотворов для ведения столь отважно объявленного боя, – то, что внешне всегда считается вполне достойным и весьма благоразумным, – по размышлении видится оборотная сторона, к сожалению, позорная. Фредерик не был столь рассудительным человеком – кровь Глена была более взрывоопасна.

Кроме того, Пьеру казалось довольно ясным, что только представив Люси абсолютно безумной и стремясь доказать это тысячью мелких презренных подробных фактов, можно было бы юридически преуспеть в том, чтобы вырвать её из убежища, которое она самовольно нашла для себя; курс, возможно, одинаково отвратительный всем вовлечённым в дело сторонам.

Что тогда должны были делать эти две кипящих крови? Возможно, они патрулировали бы улицы и при первом появлении одинокой Люси увезли бы её домой. Или, если бы Пьер был с нею, то ударили бы его крюком или палкой, изваляли бы в грязи или столкнули, и затем – прочь вместе с Люси! Или, если бы Люси систематически пребывала бы в своей комнате, то сообща напали бы на Пьера, повалили бы его и держали до тех пор, пока тот достойно не признал бы вину под тяжестью сваленных в кучу оскорблений и ненависти, да так, чтобы вследствие такого позорного колесования Пьер сам бы перестал владеть собой и бесчестно добытым призом.

Ни невнятное бормотание призраков в каком-нибудь старом доме с привидениями, ни необычный знак сернистого цвета, созерцаемый ночью на небесах, так не поднимают дыбом волосы, как гордый и благородный человек в тот момент, когда он планирует в своей душе нанесение некоего грубого общественного и материального бесчестия. Это не страх; это – ужасающая гордость, которая более ужасна, чем какой-либо страх. Тогда убийцы чувствуют Каинову печать, горящую у них на лбу, и уже оправданная ими кровь на сжимаемом рукою ноже служит предупреждением.

Он был уверен, вспоминая их презрительные проклятия на лестнице, всё ещё эхом отдающиеся в его ушах – проклятия, в быстрых ответах на которые от него самого было бы со временем трудно убедиться, – что эти два молодых человека сейчас должны были готовить что-то неистовое. Он полностью осознавал изначальную природу той безумной бурлящей ненависти, которую энергичный брат направил на осквернителя чести сестры, – вне сомнения, самой непримиримой из всех человеческих страстей, известных человеку, – и не исключал способность такого брата поразить своего противника за своим собственным семейном столом, когда все люди и все суды поддержали бы его, сочтя все действия благородной души допустимыми, как следствие безумного позора милой сестры, пострадавшей от проклятого соблазнителя. Поставив себя на место Фредерика и ярко ощутив в этом положении его чувства, вспомнив, что любовная ревность свертывается, как гадюка, и что ревность Глена была удвоена невероятной злобой вследствие очевидных обстоятельств, при которых Люси отвергла руку Глена и сбежала к его всегда успешному и уже женатому сопернику, якобы вызывающе и бесстыдно устроившемуся, – вспоминая все эти ревностные подстрекательства обоих своих противников, Пьер не мог не предвидеть диких событий, время которых уже приближалось. Но шторм страсти в его душе не был обдуманным решением его самых спокойных часов. Шторм и штиль вместе сказали ему, – Посмотри на себя, о Пьер!