ПЬЕР

Но человек никогда не оставляет дом без дверей и ставней под четырьмя разрушающими воющими небесными ветрами, если этот дом не тронут упадком. Гораздо чаще, чем прежде, Пьер откидывался назад на своём стуле со смертельным чувством слабости. Гораздо чаще, чем прежде, приходил, шатаясь, домой со своей вечерней прогулки и вследствие чисто физического истощения берёг дыхание, которое отвечало на тревожные вопросы относительно того, что нужно было для него сделать. И как будто всего общего духовного истощения и зла, объединившихся с его полным общим истощением, было недостаточно, чтобы особое материальное неблагополучие теперь не обрушилось на него с неба, словно ястреб. Его непрерывное усердие сказалось на его глазах. Они настолько пострадали, что в некоторые дни он писал почти с закрытыми веками, боясь широко открыть их из-за света. Через ресницы он всматривался в бумагу, которая, как ему казалось, волновалась при скручивании. Иногда он писал вслепую, уводя глаза от бумаги, – такой манерой подсознательно символизируя неприязнь к этой необходимости и отвращение, заранее привившее ему сильное неприятие быть пленником букв.

Каждый вечер, после того, как были сделаны его дневные записи, пробные оттиски начала его работы приходили домой для исправления, где Изабель могла ему их прочитывать. Они были переполнены ошибками, но озаботившись их массой и чистыми, тонкими образами вещей, он в такие минуты стал проявлять нетерпение, подобное мучениям от мошкары; он беспорядочно исправлял худшее и позволял остаться остальному, и сам смеялся над богатым урожаем, собранным похожими на энтомологов критиками.

Но, наконец, он получил огромный интуитивный толчок, сорвавший его – всё ещё стоявшего там – с точки неестественного напряжения.

В более ранний период работы над своей книгой он испытывал некоторое облегчение от регулярной вечерней прогулки по самому большому проезду города, но чрезвычайная оторванность его души ощущалась более напряженно из-за непрерывных толчков по его телу со стороны тысяч спешащих людей. Тогда он начал более серьёзно осмысливать фантастические бурные ночи, как ночи приятные; когда большие проезды менее наполнялись людьми, а неисчислимые навесы над магазинами тряслись и бились, как широкие паруса шхун во время бури, ставни стучали как стегаемые ветром паруса, а большие куски черепицы падали с тем же шумом, что и сорванные сверху корабельные блоки. При появлении таких бурь на пустынных улицах Пьер чувствовал мрачную, триумфальную радость, и в то время как другие уползали в страхе в свои питомники, он один бросал вызов штормовому адмиралу, чьи большие мстительно заброшенные градины, – наносившие удар по его обрамлённому железом горящему, словно печь, телу, – таяли в мягкой росе, и таким образом, не причиняя вреда, утекали прочь.

Вскоре из-за этого воя в неистовых ночах он начал сворачивать в тёмные, узкие переулки в поисках более уединённых и таинственных пивных. Там он испытывал исключительное удовлетворение, полностью промокшим усаживаясь на стуле, ставя перед собой свою половину пинты пива и так сдвигая свою кепку, чтобы, защитив свои глаза от света, следить за лицами разнообразных изгнанников общества, которые здесь получали себе убежище от самой горькой полночи.

Но, наконец, он начал чувствовать отвращение даже к ним; и теперь ничего, кроме чрезвычайной ночной пустоты тёмных складских переулков, не оказалось способным удовлетворить его или вообще быть для него терпимым. Он привык теперь обретаться среди них каждый вечер и вне его, пока однажды ночью не остановился в момент, предшествующий повороту к дому, и внезапное, непривычное и всепроникающее чувство охватило его. Он не знал, где находится, он просто вообще не чувствовал себя живым. Он не видел, хотя, инстинктивно подводя свою руку к своим глазам, казалось, чувствовал, что веки были открыты. Тогда он ощутил совместное воздействие слепоты, головокружения и нетвёрдой походки; перед его глазами танцевал миллион зелёных метеоров; он чувствовал, что его ноги балансировали на бордюре, он протягивал руки и не думал больше о течении времени. Когда он пришёл в себя, то обнаружил, что лежал посреди грязной лужи, плескаясь в грязи и слизи. Он поднялся, чтобы узнать, может ли он стоять, но приступ полностью закончился. Он немедленно ускорил шаги к дому, воздерживаясь от покоя или вообще остановок на пути, чтобы этот прилив крови к его голове, последовавший за его внезапным прекращением ходьбы, не смог снова свалить его. Это обстоятельство предостерегло его от тех пустынных улиц, где его мог застать повторный приступ и оставить ночью умирать в неизвестности и непредвиденном одиночестве. Но если это ужасное головокружение также было предназначено в качестве другого и более серьёзного предупреждения, то он это дополнительное предупреждение совсем не принимал во внимание, пока сердце и мозг снова не оказались смятыми, как и прежде.