Перед бурей

Первого января, как водится, газеты не вышли, но город уже волновался слухами: здесь, там и ещё где-то «что-то случилось». Второго января появились газеты, и действительно новостей было множество. Но городское дамское общество, без различия возрастов, классов и положений, было взволновано одним – открытым письмом телеграфиста Голоскевича к Саше Линдер. Автор письма в ту же ночь покончил самоубийством, застрелившись под окном её квартиры. Письмо, адресованное в газету, он оставил у себя на столе, подле керосиновой лампы. Лампа коптила. Оно лежало там, всё темнея, всё темнея, всё чернея под слоем сажи. К письму добавлена была записка: автор просил напечатать его письмо в газете, полагая в этом единственную надежду, что Саша Линдер прочитает письмо (в городе знали, что, утомлённая большим количеством получаемых писем, Саша отбрасывает, не читая, те, что написаны незнакомой рукой).

Письмо это читалось весь день во всех домах города. Оно начиналось так: «Далёкой, прекрасной звезде, Саше Линдер…»

Эти первые слова немедленно вызывали негодование в кругу того общества, где жила Саша.

– Он называет её просто С а ш е й?!

– Возможно, он имеет некоторое право.

– Нет, куда мы идём?! Она ставит нас, полковых дам, в фальшивое, скажу больше, опасное положение. Она бросает тень…

– Представьте, улица станет и нас называть просто по именам: Саша, Маша, Даша…

– О Боже! Наконец, я мать… у меня взрослые дочери… Где-то должна же быть граница!

– И обратите внимание: кто же герой романа! Телеграфист! Унизительно подумать. Саша бросает тень на весь полк.

– Да, хотя бы почтовую и телеграфную контору оставила в покое.

– Она всюду вносит анархию. Она денщику говорит «вы» и спрашивает, как здоровье, у хромого разносчика газет.

– Она и извозчику улыбается, словно он английский посланник.

– Но читайте! Читайте письмо. Узнаем, каков этот Лермонтов, каков этот Байрон и что было у него со звездой… так ли она далека от почтово-телеграфной конторы.

– Читайте скорее! Читайте, читайте!

К чтению приступили с горячим любопытством, с сарказмом уже наготове, с жадным злорадством. Но по мере чтения бледнели эти чувства, затихал, замедлялся, менялся голос чтицы.

«Далёкой, прекрасной звезде, Саше Линдер.

Я называю Вас так потому, что для меня Вы нисколько не ближе, чем небесные звёзды. Так же далеки, великолепны, также недосягаемы – и также равнодушны к моей любви и к моей жизни. С высоты Вашей Вам невозможно заметить меня тут, внизу, в земной пыли.

Сегодня – последний день года. Он будет и последним днём моей жизни. Я решил умереть ещё осенью, в октябре, но подумал: поживу ещё, – говорил я себе, – именно теперь больше надежды случайно увидеть её где-нибудь. Она, возможно, ещё раз придёт в нашу контору с телеграммой в Париж, в Вену, в Ниццу, как тогда – с двумя всего словами: «Нет. Невозможно». В первый раз Вы пришли прошлым летом. При появлении Вашем на миг остановилась работа в почтовой конторе. Вы не заметили этого. Вы не удивились: так было всегда, где бы Вы ни появлялись, и, возможно, Вы привыкли считать это за естественный порядок вещей. Вы искали глазами, куда бы положить Ваш нежный кружевной зонтик (в почтовых конторах всегда пыльно). Не найдя чистого места, Вы не выразили неудовольствия ни словом, ни взглядом. Саша! Вы никогда не оскорбили никого из стоящих ниже – и именно это делает Вас недосягаемо высокой: Вы не снисходите до оценки земных различий. С высоты небосклона всё – пыль. Для Вас и я, за окошком телеграфной конторы, то же, что и граф во дворце, в Вене: «Нет. Невозможно».

Но Вы больше не приходите с телеграммами. Их приносит денщик и записку – Ваш почерк! (о, как бы это было мне драгоценно!) – уносит обратно: приказано.

Итак, мне судьба умереть. Но если б увидеть Вас ещё раз! Я постоянно размышлял об этом.

Вы, конечно, будете встречать Новый год. Новый год Вы встречаете на балах, танцуя. Если б только я мог увидеть Вас идущей на бал – и умереть счастливым.