Перед бурей

Вы шли от крыльца, почти не касаясь земли. Вы спешили, словно убегая из дома. Вы шли, слегка приподняв лицо, не глядя на землю. Лицо Ваше было бледно и нежно и светилось тем же загадочным светом, что и над Вами луна. В лунном свете Вы казались прозрачной. Вы светились, и Ваши сияющие туфли оставляли мерцающий серебряный след на снегу. Ваше платье, накидка и шарф плыли за Вами, как облако, зацепившись случайно, на ходу, за Ваши плечи.

Я – о, с каким восторгом! – увидел, что Вы наступили на то место ступени, где я коснулся ладонью, предлагая Вам жизнь в новогодний подарок. Вы заключили решение.

Я не совершил никакого безумства. Я не простёр к Вам рук. Я не бросился к Вашим ногам. Я не двинулся. Я не вскрикнул. Даже и тень моя не коснулась Вашей тени, не упала на Вашей дороге.

Ваш муж выругал кучера. Вы отвернули лицо, закрываясь шарфом. И мне казалось: если б, так отвернувшись, Вы не закрыли лица шарфом, Вы могли бы заметить меня.

Но понеслись Ваши кони и умчали Вас. Слуги ушли. Дверь закрылась. Свет над входом погас. Гасли, бледнея, Ваши следы на снегу. Всё темнело, всё гасло, всё таяло. Огонь оставался только во мне, в моём сердце.

Я уходил. Я не мог медлить. Я должен был закончить это, уже начатое, письмо к Вам. Я решил быть готовым к полуночи.

Я – дома. Я заканчиваю письмо. Я выйду из дома в двенадцать. Умирая, я хочу видеть звёзды и, упав, коснуться земли: всё же земля была мне какою-то матерью, и по ней ходили и Вы.

Всё вокруг необыкновенно тихо. Из нашего бедного дома тоже все куда-то ушли встречать скаредный, жалкий Новый год бедняков.

Прощайте, Саша! Мне невозможно было приблизиться к Вам в жизни, я приближаюсь к Вам в смерти.

Я не ожидаю быть там, где «праведники сияют, яко светила». И всё же там, где я буду, в той тёмной области, куда отходят умершие от неразделённой любви, – там, я предчувствую, я уже почти знаю наверное, даётся и нам какая-то сила. Сегодня же, Саша, Вам это будет явно. Знайте: когда Вы подымете Ваш бокал в полночь, Вы не выпьете его. Моя воля остановит Вашу руку: Вы уроните бокал – вино прольётся. Этим жестом Вы прервёте мою жизнь: я умру в полночь не от пули моего револьвера, но от движения Вашей вздрогнувшей руки. Я буду видеть эту руку судьбой над собою, Саша! Этот миг будет значить, что где-то выше, вне этой жизни, есть иной мир, где встречаются воля и воля, и наши воли там встретились, и моя, сосредоточенная на одном, оказалась сильнее Вашей. Я з а с т а в л ю Вашу руку подняться надо мною и прервать мою жизнь. Вы же прикажете подать Вам д р у го й бокал.

Это всё. Закончен мой рассказ о любви, моя жизнь. Да, ещё нужно добавить: моё имя – Вадим Голоскевич.

И чтобы уж всё и совершенно Вам стало понятно, добавлю: горбун от рожденья».

На похоронах телеграфиста присутствовала громадная толпа любопытных, преимущественно женшин. Всех не столько занимал вид гроба (странной формы: гроб был широк и короток), сколько желание увидеть Сашу. Её ожидали всю в чёрном, с лицом, покрытым густою вуалью, с горящей свечой в дрожащей руке. Она могла бы, например, зарыдать громко или, ещё лучше, у гроба упасть в обморок.

Волнение увеличивал факт, теперь уже всем в городе известный, что в полночь Саша действительно бокал уронила, и вино разлилось. Тогда, на балу, сейчас же пошли толки. «Ах, такая неловкость – и от такой дамы!..» Теперь же, после письма, всё принимало вид волнующей тайны.

Но Саши на похоронах не было. Не пришла, обманув ожидания, сделав похороны неинтересными. Где была она в этот час? Что делала? Не заболела ли от стыда, от укоров совести?

Тщательный дамский розыск установил: она была дома, сидела на диване, пила чай с миндальным сухариком и перечитывала «Кузину Бетти» Бальзака, взятую утром в библиотеке офицерского собрания. Газет Саша никогда не читала.

Разговоры о Саше и о телеграфисте продолжались долго, неделями.

– Во всяком случае, налицо факт: она уронила бокал, и разлилось вино.

– Вы помните, в какую минуту? Именно в полночь!

– Но как везёт этой женщине: она роняет бокал в минуту, когда объявляется помолвка Мальцева, и тут же кончает самоубийством горбатый телеграфист, чтоб дать ей алиби!

– Так, но как выдумаете, долго ли полковник Линдер будет терпеть подобное совпадение?

– И подумать только, каков этот мёртвый рыцарь, при жизни – всего телеграфист в местной почтовой конторе!

– Саша и из горбуна делает поэта!

– И приканчивает его жизнь при этом!

Более серьёзные в полку подчёркивали другое: в одну ночь два мертвеца – оба из-за Линдеров. Не чересчур ли это?

– Прибавьте к трупам и третий: бокал, – добавляли шутники.

Старые девы интересовались: каким образом тайная, ото всех скрытая любовь, как у телеграфиста, может вызвать некоторые, вполне видимые поступки со стороны ничего не подозревающего «предмета любви» и, чтоб осуществить эту власть, надо ли непременно покончить самоубийством?