Перегной

Домик оказался архизамечательным. Этакий классический дачный кособокий загашник из разнокалиберных досок вперемешку с фанерой. Была даже верандочка. Дверь правда выглядела сурово. Судя по  косяку и наружным петлям, открывалась она  наружу, так что мысль высадить её плечом я откинул сразу. Да и хозяевам не хотелось причинять особых неудобств. Поразмыслив, я решил на веранде поискать ключ, и на удивление быстро, отыскал.

Из дома я прихватил коробок спичек, ржавый, явно лагерного производства выкидной нож, брусок для заточки, старую наволочку, солонку с солью, банку тушенки, банку консервов «завтрак туриста», несколько пакетов чая и сахар в коробке, алюминиевую кружку, пластырь, кое—какие таблетки, свитер и брезентовую куртку — штормовку.  Куртку сразу же напялил. Остальное покидал  в старый брезентовый рюкзак.  Больше в домике ничего полезного не оказалось — ни сигарет, ни завалящей мелочи.

Внимание привлекла стопка газет. Неплохо было бы их проштудировать на предмет информации по моему делу, но… «в этом мире я гость непрошеный».  Прессу я прихватил с собой.  В наволочку надергал молодой картошки и ретировался от греха подальше. Простите меня, неизвестные добрые люди, выпадет случай — все верну сторицей.

Уже через полчаса  на взгорке в березнике я пек картошку и жадно поглощал консервы. Наволочка тоже сгодилась — я располосовал её и сообразил на ноге тугую повязку. Таблетки же оказались средством от тли — развести пол таблетки на 5 литров воды и тщательно опрыскать кусты — прочел я на упаковке и швырнул ее в костер. Наевшись, вскипятил воды из лужи и напился крепкого и сладкого чаю.  Газеты, все кроме одной, где было объявление о моем розыске, сжег. Оставшуюся бережно убрал во внутренний карман штормовки, как сувенир.  Как мог, затушил костер, устранил следы пребывания и  двинул в сторону автодороги.

И вот теперь я сидел у обочины, точил о брусок ножик,  и ждал неведомо чего. 

2.

Неведомо что вскоре появилось в низине и окруженное сизым облачком выхлопа, трясясь на кочках, натужно рыча, принялось штурмовать взгорок. По приближении в нем угадывались очертания грузовичка, дряхлого и древнего как  дорога, по которой он ехал, и страшного, как моя жизнь. Он упорно карабкался в гору, цепляясь за неровности дороги сношенными шинами, как жучок цепляется лапками за мокрый лист.

Я вышел на дорогу и стал голосовать. Грузовичок остановился, как испустил дух. За рулем сидел водила — масляная, в кудряхах харя, выпученные глаза,  жидкие черные усики над губой — точь в точь кот. На пролетария, зарабатывающего на жизнь баранкой, он походил мало, скорее был каким нибудь фермером или скупщиком сельхозпродукции. Отчего—то  я сразу приклеил к нему характеристику «мироед».

Я распахнул дверь и вскочил на подножку.

— Подбросишь, — спросил я у водителя, не уточняя впрочем куда, и более даже, опасаясь этого вопроса с его стороны.

— Докуда, — мрачно оглядывая меня поинтересовался водитель.

— А докуда сам едешь? — нашелся что сказать я в ответ.

— Денег сколько дашь?

— Нету у меня денег.

— Раз денег нету, пешком ходи, говорят для здоровья полезно —  процедил мироед и начал крутить стартер.

Грузовичок, извергая из себя какие—то свои механические проклятья, обдавая все вокруг удушливым дымом с бессчетного раза завелся и тихонько тронулся.

А была, не была, — решил я, уцепился руками за задний борт, подтянулся, и вполз в  кузов набирающего ход грузовика. До куда нибудь, да доеду. Но не успел я осмотреться, как грузовик, скрипя и щелкая нутром, затормозил  и остановился.

Хлопнула дверца и  разъяренная водительская харя подалась ко мне через борт. Водила тряс монтировкой и орал.

— Ты тихо понял меня что ли, мудила — нет денег ходи пешком. Вылезай, урод комнатный. Вылезай кому говорю. Совсем бомжи ошалели.

— Да, ладно, не ори, — отбрехивался я от мироеда, — ну не получилось, чего орать—то. Сейчас вылезу. Убыло от тебя что ли?

Я подошел к борту, к тому краю что был подальше от психованного водилы, и стал тихонько, чтобы не ударить больную ногу слазить.

— Не, ну я с людей нынче вообще поражаюсь, — опять задергался водила, — залез в мою машину, да еще не спеша так, с ленцой вылазит. Резче давай, а то огребешь монтеркой!

— Ты, можно подумать, в аэропорт спешишь. Или на тещины похороны. — сострил я. — Не видишь, нога у меня больная.

— А башка у тебя не больная, по чужим машинам лазить?

Я к этому времени уже стоял перед ним на земле и отряхивался от белесой, неведомо откуда налипшей  пыли.

— А ты сам посмотри. — И я наклонил голову.

— Ой—ё!

— Одни только руки, почитай, более менее и целы — я показал ободранные ладони.

Мироед насторожился.

— Побегушник что ль?

— Ага, побегушник, ты б по этой дороге проехал просто так, да? Тебя бы под каждой елкой солдатики с овчарками до трусов досматривали, да шайтан—кибитку твою по винтикам разбирали.

— Это верно. А что тогда? — задал он мне чисто одесский вопрос.

— А нифига! —   усмехнулся я, — бегу вот себе, только не из заключения, а от себя самого, что ли. Сам себя держу, сам у себя из рук вырываюсь, видишь изодрался как.