Перегной

У меня давно уже был уговор с Щетиной, что он насчет меня перетолкует. Я и на обдирке кабеля работал, по условию, бесплатно, в счет, так сказать, проездного билета.  Вот и не терпелось мне узнать — как там и чего. Удалось ли договориться и когда мне собираться. Да и самогон, которым со мной расплатились, необходимо было употребить как можно скорее. Пока стеклом  не начал пахнуть.

Еще вползал в подгорновский тягун Толянов грузовичок, а мы уже обмывали у костра  отгрузку. Возле балка громоздились тюки, коробки, инструмент, всякая всячина, что привез сюда, как средневековый колонизатор, на обмен Толян. Ничего, по сути не изменилось со времен первых покорителей Севера — все так же у аборигенов выменивается золото на бусы, зеркальца, и огненную воду. Недалеко ушел венец творенья Коля Щетина от какого—нибудь первобытного общинного предводителя.

— Все на мази — заверил  Щетина, стукаясь со мной алюминиевыми кружками, — через месяц уедешь. Ну, еще малёхо сверху  отстегнешь. Есть чем заплатить—то?

Я кивнул, сглатывая обжигающий напиток. Протолкнул его в пищевод, задержал на время дыхание. В желудке разгорался огонь, от него теплело во всем теле, и  мир   стремительно раскрашивался теплыми, пастельными красками. Мне хотелось всех благодарить, сделать всем что—то приятное, одарить своих товарищей бесценными и несметными дарами. А особенно Щетину — внезапного своего благодетеля.

— А то оставайся. — Зажевав четвертью луковицы  предложил Щетина.

— Оставайся конечно, чё ты. — Поддакнул Полоскай.

— Нет мужики — выдохнул я наконец душившую меня воздушную пробку. — Ну и ядреный самогон. — Спасибо вам за все, что для меня сделали, но я не останусь.

— А то бы остался, — как ни в чем не бывало, подавая мне наполненную кружку и кусок хлеба с салом, — подхватил Изынты. — Сейчас трохи снег ляжет, дела пойдут.  Сейчас мы медь на себе, як те волы тягаем. То не дело. А по снегу встал на лыжи, как твой Девятьяров,  впрягся парою в саночки,  и потянул. 

— Чего, какие лыжи?

Мир, несмотря на густеющее темнотой небо, расцветал все более и более ярко, а люди становились все роднее и родне.

— Та на лыжах, говорю, тягать  удобнее. Больше меди привозить будем. Заживем як пановья.

— О! — Меня внезапно осенило. — Кстати о птичках, а хочешь, я вам с Полоскаем лыжи подарю?

— Та ну тебя, закусывай давай… Гляди какая закуска богатая…

— Широкие, охотничьи. Хорошие лыжи. Две пары. Их только просмолить нужно. У меня есть. Хочешь?

— Ну неси.

Я встал, пошатнувшись, и пошел было за лыжами, но Изынты усадил меня, одернув за штанину.

— Выпей сперва. О! Це гарный хлопец! Уважаю!

Ободрав в кустах руку, пару раз поскользнувшись, натыкаясь в густеющих сумерках на все углы я добрался до школы. Настроение мое, подогретое спиртным, было прекрасным, погода теплой,  ближайшие перспективы заманчивыми.  А что там будет дальше — так ли это важно для человека, которому нет и двадцати пяти, который здоров, силен, энергичен и кое—что уже повидал.

В таком благодушном состоянии я и ступил на крыльцо жилой половины школы. Лыжи я хранил у себя в каморке, в сараюшке опасался что детвора, случайно их  стащит и  поломает.

Я щелчком отправил в полет окурок и взялся за ручку двери. Что—то кольнуло на миг в груди,  что—то нехорошее обрушилось и впиталось внутрь меня и сжавшись там, внутри, в комок, замерло затаив дыхание, как зверь перед прыжком. А в следующий миг я уже беззаботно  вваливался внутрь помещения, сосвежу ощущая всю его теплоту.

В сенях было темно. Дверь в комнату Софьи была прикрыта, только по полу струилась тонкая полоска света.  Я  на ощупь нашаривал вход в свою каморку, возил рукой по стене и ни как не мог его найти. Вот ведь алкаш, на ровном месте заблудился.  Была бы у тебя жена, давно бы уж запилила до смерти такого недотёпу. Но так, как жены у тебя, Маратик нету  и не предвидится, приходится тебе пилить себя самому.

Я бы может и бросил все эти бесцельные блуждания впотьмах и вернулся бы, сойдя за пустозвона, к балку, но из комнаты Софьи до меня донеслись звуки. Я прислушался. Мне показалось или я действительно услышал какие—то вздохи? А теперь   кто—то говорит, — приглушенно, негромко, но с   настойчивостью. Я напряг слух. Вроде тихо. Потом опять — бу. Бу—бу—бу. И более тонкий голос — еет. Я ее—ет. И опять тишина. Я весь обратился в слух, замер. Но больше никаких звуков из—за двери не доносилось. А, ну её, наверное занимается  дополнительно с отстающими учениками.

И только я расслабился, как за дверью опять послышалась возня, как будто кто—то пихался или боролся — тяжелое дыхание, сопение, сдавленные стоны. Потом опять послышались голоса. Теперь уже было ясно, что детей там нет. Там Софья и она с кем—то. Как не хотелось мне в этом признаваться, но факты были весомы и отрицать их было глупо. За дверью была Софья и она была  с мужчиной.

Что ж, проворонил ты свое счастье, Маратик. Проворонил еще тогда, в Штырине. В тот самый момент, когда взыграла в тебе спесь и погнала тебя прочь, к новому в твоей судьбе повороту, ко второй, гораздо более нажористой порции  злоключений.