Перегной

— Только вот чего я твердо знаю, — поставь меня перед выбором, посули мне златые горы, хоромы изукрашенные, палаты каменные, богатства и яства посули мне, красавиц самых распрекрасных, развеселых да распокладистых, деток мне посули пригожих да умных или предложи, чтоб все, все оставалось как сейчас есть — нищета наша, голь перекатная, нужда, страдания и беды, вечное терпение да баба моя сварливая — я выберу чтобы все оставалось как прежде. Вот это, я думаю, и есть любовь.

И Полоскай, вдруг, в какой—то бесшабашной удали,   плеснул с размаху из стакана в костер. И  огонь, как жаркое пламя любви, как неутомимая надежда, как  незыблемая вера ярким всполохом рванулся в темные, казалось навечно беспросветные небеса.

* * *

Было еще тепло. Погода стояла солнечная и сухая.  Но уже оголилась земля, опустели  огороды, воздух стал прозрачней, чище и  студенее. Листопада еще не было, но сквозь листву уже по—другому светило солнце.  От раскуроченной, распаханной земли теперь не шел пар и она лежала, распластанная, как матрац после мародеров, и опустошенная как моя голова.

Осень   шла пятнами как набухшая чернилами промокашка. Шла и учеба в школе, да и вообще любое дело своим чередом. Свое общение с Софьей я до предела сократил — оттрескивал, как веник по половицам, при встрече дежурные любезности и шел по своим делам. Встречи намеренно не искал, но и избегать учительницу считал ниже своего достоинства. В общем вел себя, как угнездившийся на жилплощади квартирант, получивший неоспоримые права на квадратные метры, с той только разницей, что целью моей не было завладение жилплощадью.

Никто  меня   не гнал  из  кельи, но цель  была далека и все отдалялась и уменьшалась в видимости. Живя через стенку от Софьи я от нее был на другом краю света.

Я пропадал у селян и глушил себя работой. Так и тянулись дни. Еще я усилил подготовку к  к давно задуманному  марш—броску. А чего? Ловить мне тут нечего. Засиделся. Пора и честь знать.

Теперь настала пора припомнить, у кого, где и что лежит без дела. Пораскинув мозгами, я скоренько, в  пару дней, обежал  нужные  избы и обзавелся почти всем походным снаряжением. Старые охотничьи лыжи, вещмешок, теплый полушубок и прочее добро я стаскивал на двор и напоказ раскладывал на  траве: тряпичные вещи якобы для просушки, лыжи скорее для демонстрации своих намерений.   Трава упорно не желтела и зеленый фон вместе с лыжами,  вместе с полушубком и валенками мог бы сподвигнуть поэта на цикл  стихотворений из серии: «Стою я на клумбе, в лыжи обутый» — буде таковой поэт здесь  оказался.

 Вел я себя, конечно,  как  идиот. Да что там, будем смотреть правде в глаза — как самый обыкновенный влюбленный баран. В общем, вместо того, чтобы пойти, объясниться, раз и навсегда выяснить позиции,  я  откровенно задурил.

Поиски недостающего инвентаря неминуемо привели меня на пруд, к вагончику. Мне нужен был Полоскай. У него я рассчитывал разжиться кое—каким инструментом, и получить несколько советов по подготовке к походу. Да ещё, так получилось, что поправлял я  с утра кривой Мартынихе сарайку и снабдила она меня по этому случаю бутылкой и закуской. Чем не повод скоротать вечерок в теплых закатных лучах набирающей силу осени?

По  моим подсчетам у Полоская сегодня как раз должно было быть дежурство. Поэтому я, даже не вспоминая про давний Щетиновский запрет  уверенно запинал по скособоченной двери. И в её проёме  столкнулся нос к носу с самим «Предводителем дворянства».

— Это. Полоская кликни. — После недолгого замешательства, выдержав немигающий взгляд Щетины, потребовал я.

— Нет его?

— А где?

Щетина пожал плечами.

— Ну тогда бывай.

— Постой.  Чего у тебя там?

— Где?

— В котомке—от?

— В котомке? Выпивка. Хотел с Вовкой пузырь раздавить, больше—то не с кем, да не судьба, видать.

— Ну — тяжко  дернув кадыком,  — выдавил Щетина — дак чё стоишь тогда, заходь.

— Не, дядя Коля, спасибо. Я хоть и не злопамятный…

— Кто старое это тово, тот тово, —   сообщил Щетина, — а потолковать есть о чем.

И мы выпили, и мы потолковали. В ходе нашей беседы мы еще раз бегали за добавкой и долго  вспарывали гладь пруда да ширь неба над ним нестройные звуки: как на тихий Теэррреээк, на шыр—р–рокий бер—р–реэг, а вывели казаки, сор—р–рок тыщ алашадеэй…

А с утра я занялся уже знакомой мне работой, сдирал оплетку с кабелей и обжигал концы. Теперь я делал эту работу не за кров над головой, а как полноценный, пусть и низкоквалифицированный член коллектива.

Таким образом, с божьей ли помощью, или по немыслимому провидению, я решил проблему — не попадаться на глаза Софье и не видеть ее самому. В общем, всем было так только лучше.  В любом случае, сидеть возле балка, обдирать провод, попивая из котелка вкуснейший чай на травяном сборе,  поглядывать изредка на поплавок удочки было гораздо лучше, чем просто бродить в отдалении по берегу и страдать, страдать, страдать.