Перегной

Класс  молчал. Молчал и я. Действительно, как проста, как доступна истина в устах знающего человека. Не надо шелухи слов, не надо нагромождения смыслов. Достаточно знания и вдохновения. И вот, вместо суесловия, выходят осиянные благодатью строки. Святая молитва, отбросив свою ритуальную форму превращается в певучий стих и находит отклик в  сердце. Потеряна форма, но как ясно и чисто содержание.

Потрясенные родители прощаясь выходили из класса, а я стоял под окном и не понимал, каким ветром в эту тихую погоду нанесло в глаза мои песку и отчего они слезятся.

* * *

— Да—а–а. А хорошо ить, а!

Я обернулся. Позади меня, подошедший как всегда неслышно, стоял Федос.  Он и в этот раз не изменил привычке начинать разговор полувопросом.

— Не ожидал, Витенька, не ожидал.

Федос оперся на свой полированный посох, закряхтел, и стал выворачиваться ко мне боком подставляя согнутую в локте руку — просил опоры.

 — Застудился я боком—от, Витя, ты уж пособи до бревнышка до того дойти, там и потолкуем.

Я подхватил Федоса под локоть и мы, не спеша, приставными шажками двинулись.

— День какой сегодня хороший, благостный. — Отпыхиваясь продолжил Федос.

— Да, день хороший.

— Мнение мое таково, — продолжил Федос, — мы все под богом ходим и все во грехе пребываем. И хотя  уже антихрист близок, но душе в праздности быть, только его приближать.

Федос собирался мыслями и набирал воздух будто хотел произнести проповедь. Но  потом видимо понял, что все проповеди сегодня уже произнесены и Софью ему не превзойти.

— В общем, в школу я деток  ходить благословляю. Потому как вижу, что учительница сия имеет ум, а более того, мудрость. И знания, что она будет детям давать, светлы и печали не умножат. Тако я решил, что пусть пока ходят, в школу—от. Все не безделием им  зиму маяться. Но ежели она учинит антихристовому их учить, не обессудь.

— Спасибо, дядя Федос.

— Далее, — резко прервал меня староста, — тебе вход в палаты, где деток учат, воспрещен. Ежели надо чего починить будет, наши мужики пособят. Ты же, антихристово дитя, табачищем воняешь и брагою. Увижу, что ты в школу заходишь, не бывать детям там, понял?

— Понял. Обещаю. Обязуюсь.

— То—то. Хоть ты и неверух, но то мой тебе наказ и урок. Еще напомни Софье, что уговор наш в силе — наши дети будут учиться от  от бесенят антихристовских отдельно. Пусть строго исполняет.

— Хорошо, я передам!

— Уговор наш помнишь?

— Помню.

— Изволь исполнить. Вскоре у нас радение. Изволь. Перед радением—то я тебе еще дам знать. Ступай теперя.

Я уходил со двора на пруд. Только теперь   вместо радости меня шпарил с головы до пят кипучий, как крапивный ожог, стыд. 

3.

Удочка и тишина  прекрасные душевные лекари.  Я сидел на пруду и рассеяно пялился на застывший, как часовой, поплавок.  Мне нужно было побыть одному — слишком много впечатлений за один день. Требовалось их переварить.

Да и Софья, я чувствовал это, нуждалась в отдыхе и спокойствии. Мы выиграли  сражение и теперь нам  требовалось время чтобы забинтовать раны, подлатать форму, вычистить от гари и копоти орудийные стволы, смазать оружие. И продолжить войну.

И вот  я сидел  на берегу и упивался тишиною. Я грыз ее будто  спелое яблоко и чувствовал, как брызжет ее сладкий сок меж зубов и орошает пересохшее,  словно после яростного, истошного вопля, горло.

Цена, которую мне назначил Федос, была на первый взгляд непомерной. Но даже эту цену я готов был выплатить. На кону стоял не мой авторитет, а нечто большее. Ох и хитрый же старикан Федос. И умный. Трудно признавать за противником достоинства, но надо. И совсем уж тяжело признать их в слух, глядя противнику в лицо. Это наверное и называется — смирить гордыню.

Ох и тяжело дается это смирение, ох и тяжело. Тянет после этого побыть одному, но вот беда — только останешься один, как лезут в голову разные мысли, начинаешь прикидывать свой поступок и так и сяк  — не дал ли где маху, сохранил ли лицо, и  вообще нужно ли это всё было? Что это если не гордыня? Вот  ведь змеюка. Опять подкралась и начинает исподволь овладевать душою и сердцем. Но ты,  уже начеку, ловишь ее за хвост, и раскрутив, вышвыриваешь вон. Нет, все правильно сделал, смирил гордыню, укротил тщеславие, избавился от спеси.  И начинаешь собой гордиться. А это значит, опять тебя объял тщеславия вечный демон. Вечная борьба с самим собою. Вечное противоборство двух стихий. Как сказал классик: «Во мне одном два полюса планеты». Ну ёлы ж палы!

И вот еще что — сколько не увиливай, сколько сам от себя не прячься, Маратик, но признайся уже наконец себе, что рядом с Софьей тебя удерживает не только сострадание к ее проблемам, и не  общая жилплощадь даже,  а нечто большее.  И что  ноги тебя сами несли к Софье, не тебя даже, а сердце твое и душу, а вынесли, вот, на берег.