Перегной

Как не крути, Маратик, как не юли, будь наконец мужчиной,  хотя бы самому себе признайся, что ты ее любишь. Любишь! Л—Ю–Б—И–Ш—Ь!!!  Я поприлаживал это слово к себе и так и сяк, попримеривал  — подходит. Мало того, даже идет, как нашейный бант франту. Нет, это не влюбленность. Влюбленность это нечто другое, влюбленность, это почти всегда сладкая истерика. А здесь какая—то особая, мягкая, нежная, но в то же время невыносимая в своей нежности истома. Эдакая сладкая печаль, желание раствориться каждой клеточкой в окружающем и одновременно вместить каждую клеточку окружающего в себя. Черте что, в общем. Куражистое такое, заполошное  ч е р т е  ч т о!

Да, пожалуй что я люблю. Люблю. Я  еще покатал это слово на языке, поприжимал его к нёбу и внезапно мне его сильно—сильно захотелось крикнуть. Но вместо этого я просто сидел и наслаждался тишиной.

— Сидишь — молчишь на шишу торчишь! — Разорвал тишину бодрый голос Полоская.

— Привет, ты чего меня пугаешь.

— Я говорю, у тя удилище—от уплывет щяс, — Полоскай, привычно  засуетился, — глико чё, у тяж на крючке рыба давно сидит, ишь как поплавок водит. Полоскай схватил с рогатинки удочку и потянул. На крючке действительно трепыхался средних размеров карась.

— У, Пельтобатрахи!  К вечеру—от, у их жор, — со знанием дела заявил Полоскай, —   а значит я их быстро надергаю. Будут у нас значит, заместо закуси. 

Он  вовсю орудовал на берегу, одной рукой забрасывая удочку, а другой  ловко выворачивая из под бушлата бутыль.

— Ты, Витька, чё рот разинул, карасей не видел? Давай, костер разводи,  будем их, злодеев, в золе печь.

Пока я раздувал костер, Полоскай, споро таская на берег небольших карасиков, вовсю тарахтел, вываливая новости.

— Я, значит, к школе—от пришел, тебя думал позвать, постучал в дверь, никто не открыват. Ну я думаю, мало ли чо, обошел избу—от, да камешком в окошко легонько саданул. Дак учительша, Софья Николаевна то, окошко распахнула, и так строго у меня спрашивает, чего это мол Владимир вы тут бродите, и имущщэство портите. Ну я ей в ответ, значит, не знаете ли, Софья Николавна, где постоялец ваш, Витька—оглоед, больно он мне нужон. А она, слышь—ко, носиком так дернет, плечиком поведет, в шаль кутнулась — не знаю мол, сморщилась вся такая вот тута у носа, как будто чихнет счас. Я ему, — говорит, — не мамка, не тетка и не жена, догляд за ним иметь. Он человек взрослый, при своей голове, больно мне нужно, — слышь, — за ним присматривать…

Полоскай еще что—то молотил, нес околесицу, как он был у Миши—Могилы, думал что я тому помогаю забор поправить, да у Жукова Васи, покойничка, вдовы, дескать я ей еще даве обещался по хозяйству подсобить, да только потом—от дотумкал, что я наверное на пруд подался. Полоскай молол языком, а я уже ничего не слышал. Вернее слышал,  но не понимал, лишь повторял про себя механически — …миша…покойничка…вдовы…дотумкал…пруд…

Все это я про себя повторял,  складывал до поры в дальний, заброшенный чуланчик памяти,  в  самые закрома, а по сердцу, как по наковальне молотом,  лупили слова — я ему не жена, он человек взрослый, больно мне он нужен… Я так прямо и представлял себе, как Софья, спокойно, уверенно, строго выговаривает Полоскаю, а тот, как всегда суетясь не по делу, бестолково и искренне улыбаясь, уже пятится виновато прочь из под окон, со двора, с глаз долой.

Ну что ж, действительно, не мать, не тетка и не жена, чего уж. Я человек взрослый — и это верно. Навоображал себе, как ребенок под новогодней елкой, чудес да радостей охапку. А получил все те же недозрелые и кислые мандарины, и подтаявший леденец из пережженного сахара.

Вот тебе и момент истины, вот тебе и души прекрасные порывы. Вот так и обнимай, блин, необъятное. Вот так и растворяйся в воздухе, да люби малое самое. Вот и хорошо, что убежал сюда, на пруд, что ничего ей не сказал, чувств своих не выдал. Да теперь и не выдам, пусть спекутся и пригорают. Да что там,  пусть в огне горят. Перегорят, сажа будет. А ее вода смоет. Все проходит, и это пройдет.

Кстати, если  уж на то пошло, так оно даже легче будет. Никаким моральным грузом не придавлены, никакими условностями не обставлены будут мои обязательства перед Федосом. Пойду и исполню. А Софья, она так ничего и не узнает. К чему ей знать на какой грязной, дурнопахнущей изнанке будут вышиты  красивые цветы её педагогических трудов. Так всегда, кто—то тяжеленные снаряды  подтаскивает, кто—то из пушки палит, а кто—то передвигает лакированной указкой  флажки по карте военных действий.

Все это пронеслось вихрем в голове в какие—то мгновения.  Я  даже не прекращал, склонившись над костром, дуть, и огонь полыхнул вдруг, и чуть припалил  лицо.

Я отшатнулся, сплюнул с досады и сказал — давай—ка, Полоскай, пока просто так, без закуски,  выпьем.

— А вот скажи мне, Вован, — отдышавшись после первого стакана ядреного  самогона,  прихватив его поверху  душистым дымком сигаретки, спросил я, — скажи, ты когда — нибудь кого — нибудь любил?

— Че? — не понял вопроса Полоскай.

— Ты любил, говорю, кого нибудь?

— Да ты чё, Витька, я ж женат, как можно.