Перегной

— Тьфу ты, я ему про Фому, он мне про Ерёму. Женат он. А с женой как поженился?

— Дак это, известно как, сватов прислал, свадьбу назначили, да и поженились. Пять дни куролесили, амбар и баню сожгли, сами чуть не угорели. Щетину баба—от его домой ухватом загоняла. Ох и упились тогда.

— Упились, — проворчал я, — да я не о том. Вот к жене своей будущей ты, говоришь, сватов послал.

— Ну! А как ино?

— Баранки гну. А почему к ней именно. Почему к ней, а не к другой какой девушке посылал ты сватов?

— Дак это, глянулась она мне.

— Вот. Глянулась. Я про это тебя и спрашиваю. Полюбил ты ее значит?

— Дак это, Вить, фиг знат, полюбил, не полюбил, я об этом не думал, глянулась и все. Сватов к ей прислал, отказом не ответила, значит и я ей глянулся. Любовь, не любовь — кто знат… Полоскай еще помолчал и сказал, — боле то конечно не любовь даже, а судьба.

— Судьба?

— А как ино. Кто ж добровольно то тако мучение терпеть будет, если это  не судба?! Судьба, конечно.

Полоскай,  пыхтя, налил стакан и молча выпил, потом налил еще, протянул мне и стал ворошить угли.  Темнело. Тонкой витой спиралью, как в лампе накаливания, гас за кучерявым лесом горизонт. И так же темнело, и мрачнело у меня на душе. Налетел с пруда ветер и  слился в едином рёве с бушевавшей в голове бурей. От зарождения  до смятения чувств прошло менее дня. Как неожиданно было рождение, как предсказуема смерть.

А между ними краткий миг счастливой жизни, миг, когда воедино слиты вера, надежда, любовь.  И мать их софия. Софья то есть. А потом неосторожным словом, взглядом, действием, да чем угодно исчезает одно, пропадает второе, а за ними рушится и третье. И наступает закат, увядание. А за ним  смерть и тьма. И хорошо, если пропадет сначала любовь, ибо, как не горестно ее терять есть у человека еще надежда и есть вера. Он познал уже любовь, он верит, что она есть на белом свете и надеется, надеется всей  душой, что она к нему  обязательно вернется. Ибо невозможно, познав любовь, отказаться от нее и жить, как прежде.

Хуже, гораздо хуже тому человеку, который потеряет надежду. Имеет человек такой все как будто, а сил это всё нести у него нет. Как будто не надежды его лишили, а  позвоночника. Нет для такого человека  вчера и нет для него завтра.

Прошлое для него тяжкий, невыносимый груз, лопнувший обрывок бурлацкой бечевы — не вытянуть, не вытащить. Невыносимо любое воспоминание о прошлом человеку, лишенному надежды. Ибо была у него в прошлом любовь, но нет надежды на нее в будущем. Есть у него вера в то, что любовь существует, но надежд и чаяний, чтоб ее обрести нету. И потому нету будущего ибо оно тяжко, тяжко своей неумолимой, несокрушимой бессмысленностью. Тяжко будущее без любви. Тяжко и ужасно. И остается такому человеку одно только нынешнее. Один суетный, в тщете и мелких заботах, миг.

Но тяжелее всех человеку, утратившему веру. Все для него рушится в одночасье, все летит в тартарары, все меняет смысл и назначение. Любовь? Да, была любовь, но нет ей теперь веры. И прошлому своему нет веры и будущему. Тому, что было с тобой явно нет веры, нет чести, нет уважения нет в памяти места ибо и самой то памяти веры нету. Надежда? Эта лживая тетка? Эта обманщица и лиходейка… Всегда заместо ее чаяний подсовывается гадость и мерзость. Вместо злата шлак, вместо сладкого питья гной, вместо радости кручина неизбывная, да гадская тоска. И потому то тяжелее всего терять веру. Потерявший веру потеряет все. Обретший веру обретет весь мир. И будет этот мир осиян любовью, и озарен надеждой.

Господи! — чуть не взвыл я голосом, — не дай мне потерять веру в людей, веру в любовь, веру в надежду.

— На—ка, пожуй, — Полоскай тыкал мне в лицо прутиком с насаженным на него,  карасиком, — а то закосел чёто ты, Витька. Ты пожуй, пожуй, да выпей. А то с самогона недогон хуже перегону.

Я взял из рук Полоская стакан, машинально выпил, стал  жевать теплое мясо рыбешки.

— Ты вот про любовь у меня спрашивал, Вить, — заговорил опять Полоскай, выливая себе в стакан остатки, — а я тебе скажу. 

— Я вообще не думаю про это, живу не тужу, оно и ладно, а только знаешь, я в судьбу верю. Вот мы с моей живем хорошо,  как по судьбе написано — бранимся конечно, миримся, деремся быват, а ведь все равно живем. Не бедно не богато, без особой радости, кака там радость—от, хоссподи. Одно мученье. Дитенка  уже поди десяток лет как состругать не можем, не выходят они у нас, дитенки. От этово и характеру не прибавляется. Характер—от, он ить как сахар на ладони, со временем не слаще, а только горше от пота  становится.

Полоскай помолчал, поднес к губам стакан с мутным пойлом и выдохнул.  Вдруг какая—то ясная мысль озарила его мрачное лицо. А  может быть причудливо вспыхнувший на мгновение, остывающий уголек, так его подсветил, что  его лицо сделалось вдруг красивым и одухотворенным. Он отвел руку со стаканом в сторону и сказал: