Перегрин

Особенно много цирюльников возле бань. Они здесь разные, на любой вкус и кошелек. Вход в самые дешевые, смешанные, стоит квадранс (четверть сестерция). Более дорогие были отдельно для мужчин и женщин, а в самых дорогих мылись малыми группами, иногда в одиночку. Греческие термы встречаются пока что только в частных домах у выходцев из этой страны или грекофилов. Одежду сдавали на хранение специальным людям за отдельную плату. Те, кто побогаче, приходили с рабами, которые и стерегли вещички хозяев. Кстати, у многих рабов металлические ошейники, на которых написано имя и адрес владельца, а иногда и сумма вознаграждения за поимку и возвращение сбежавшего.

Я иду к хлебопекарням, которых здесь десятка два. Основных сортов хлеба три: белый пшеничный из мелкой муки, белый пшеничный из муки грубого помола и черный, народный — из муки грубого помола с отрубями. Как ни странно, лучшим считается второй, хотя самый дорогой первый. Третий — для бедняков. Для самых бедных и рабов — из ячменной, просяной и даже каштановой муки с отрубями. Я покупаю в окошке, которое ведет в пекарню, у булочника, выпачканного в муке, хлеб второго сорта — большой, горячий каравай с хрустящей корочкой. Иду дальше к харчевням, часть из которых — железный или каменный ящик с горящими древесными углями, над которыми на решетке запекается мясо или рыба. Можешь купить готовое, можешь выбрать полуфабрикат, оценив его свежесть и принадлежность, потому что запросто могут подсунуть тухлятину или, что веселее, собачатину, кошатину или крысятину, после чего понравившееся приготовят при тебе. Я выбираю кусок свежей жирной говядины, плачу за него, после чего, отламывая от каравая кусочки свежей, хрустящей, вкуснейшей корочки и поедая их, жду, когда повар запечет. Бродячий виноторговец с большим бурдюком за спиной наливает мне за секстанс красного вина в свою старую, щербатую, глиняную кружку емкостью с пол-литра, после чего идет искать следующего клиента. Пустую кружку я оставлю повару, а тот передаст хозяину. Они тут помогают друг другу, если не являются конкурентами. В противном случае можно к еде получить и бесплатное зрелище, как я однажды наблюдал бой двух виноторговцев, которые дуэльным оружием избрали свои бурдюки. Проиграл тот, у которого лопнул бурдюк и вылилось содержимое, потому что удары его потеряли вес в прямом и переносном смысле.

Поев, иду к лупанарию, как здесь называются бордели, чтоб предаться послеобеденному сну. Сиеста — это святое даже для рабов. Все прекращают работать и, толкаясь локтями, быстро расходятся по своим ложам. В нашей комнате пусто. Гай Публий Минуций пропадает по своим делам. Звал меня с собой, но мне надоели его попойки с корешами-преторианцами, у которых разговоры только о деньгах, выпивке и драках. Я уже и так знаю, кто самый сильный кулачный боец в преторианской гвардии и сколько зубов он выбивает одним ударом — все, что есть во рту противника. Встречаться с ним у меня нет желания, потому что без зубов жизнь превращается в жвачку.

В комнату заглядывает Полла, приглашает, смущаясь, что при ее профессии кажется нонсенсом:

— Пошли ко мне. Цецилия не против. Клиентов все равно не будет до конца сиесты.

Я иду вслед за девушкой в ее комнату, а ведь раньше брезговал проститутками. Видимо, пребывание в рабстве сильно пошатнуло мои моральные принципы.

Полла, попривыкнув к новым наслаждениям, занимается теперь любовью, как и положено крестьянке — собирает все колоски и даже зернышки, чтобы ни одно не пропало зря. Мне начинает казаться, что проститутка из нас двоих я, только непонятно, как со мной расплачиваются. От этих мыслей у меня появляется сильное желание закурить сигарету. К счастью, Колумб родится не скоро, а самому переться за табаком в Америку по облому, хотя было бы интересно посмотреть, что сейчас творится на территориях будущих империй инков и майя.

В лупанарий шумно вваливается Гай Публий Минуций. Он не умеет жить тихо и спокойно.

— Варвар, выходи! Я знаю, что ты не спишь! — шутливо кричит он.

Варваром он называет меня, когда хочет сообщить что-то приятное. Я иду в нашу комнату, где римлянин уже лежит одетый и обутый на кровати. На ногах у него новейшие калиги с острыми и блестящими железными шипами. На табуретке в тазике стоит принесенный Гаем кувшин с вином и две глиняные чаши, новенькие. Мой бывший сокамерник умудряется почти из каждой таверны ныкнуть одну-две чаши или кружки. К утру они непонятным образом исчезают из комнаты. Цецилия и девицы клянутся, что не берут нашу посуду, мол, своей хватает.

— Выпей вина и послушай, что я тебе скажу, — начинает Гай Минуций, нетерпеливо ждет, когда я сделаю это, после чего продолжает торжественно: — Ты видишь перед собой нового преторианца! Меня приняли! Причем срок службы в обычном легионе пошел в зачет выслуги!

— И во сколько тебе это обошлось? — интересуюсь я.

— На всё про всё ушло… — его перемыкает, потому что имеет проблемы со счетом, — …да всё ушло, что было! Но с завтрашнего дня я на службе, переберусь утром в казарму, и мне будут платить в два раза больше, чем раньше!