Перекресток дорог.Книга 1

Возвратившись к столу с ковшом воды и слышав весь разговор старших, Сашка Рябчуков злился на них: "На захолустном крахмальном заводике у Курского шляха думают отсидеться, — рвались на язык слова. Но он не сказал их, лишь начал выискивать в уме: — Как бы это и чем задеть взрослых за живое, чтобы сделались они более решительными, искали не спасения в норах, а борьбы на просторе?"

Решив вовлечь все застолье в разговор с собою, он открыл 1253 страницу журнала с рисунком "Былые сослуживцы", поочередно показал всем. Но заинтересовался лишь Иван Каблуков.

Осторожно обвел он рисунок пальцем, потом подмигнул Сашке на важного отставного генерала с тростью в руке и в белой фуражке:

— Ишь как подбоченился, выбрился, а этот перед ним в струнку тянется, — показал на длиннобородого вахмистра в крестах и медалях. — Почему это они так глядят друг на друга?

— А что они думают, вот бы интересно узнать, — заинтриговывая Каблукова, заметил Сашка. Помолчал немного, наблюдая как разгораются любопытством глаза собеседника, потом начал пояснять рисунок: — Война такая была у России с Турками, англичанами и французами. Называется она Крымской. И вот эти двое впервые встретились и познакомились на севастопольских бастионах. За пятьдесят лет после этого дворянский сынок из юных поручиков до генеральского чина возвысился, а его крестьянский солдат-одногодок еле достиг вахмистровской нашивки. А разве он глупее своего начальника? Но стоит перед генералом, тянется в струнку и даже тени недовольства у него нет на лице. Возмутительно, почему это вахмистра не трогает несправедливость его положения и обреченность до смерти стоять навытяжку перед человеком, который лишь потому и вознесся высоко, что имеет в кармане книжечку с привилегиями…

— Сашка, ты это к чему?! — прервал его отец, хмуро наблюдавший за его беседой с Каблуковым и почувствовавший себя уязвленным намеками сына.

— А к тому, что и вы готовы стоять навытяжку перед крахмальным заводчиком из-за куска хлеба. Глядеть на вас тошно!

"Похож на Ваську Шабурова! — подумал Каблуков о Сашке и вспомнил армавирскую забастовку, штурм жандармами и казаками забастовавшего паровоза, сражение с ними Васьки Шабурова, нападение сезонников-строителей на жандармов, свое знакомство с Васькой и его отцом. — Таких бы побольше было, так жизнь наша давно улучшилась бы…"

Отцу же не понравилось резкое суждение сына, он прикрикнул:

— Сашка, цыц! Молод учить старших. Да и не понимаешь, что хлеб не валяется на дороге, — говорил Рябчуков против сына строгим тоном, но в душе был согласен с ним, понимал при этом, что не следует слишком поощрять юнца: "погладь по головке, глупостей наделает, один бросится против целого царского войска. А мы не можем, так как сил еще мало. Вот и приходится терпеть, по-кошачьи хвостом повиливать и в глаза заглядывать. Сильного побаивайся, пока не готов под него подкоп. А вот как подкопаем, тогда и турнем сильных к чертовой матери." — Ты, Сашка, умом вникай в наши дела, а не бренчи одною своею отвагою. Набренчался, что из Очакова тебя выгнали, дядю арестовали за твое крамольство…

Сашка здорово обиделся на отца. Молча вышел из комнаты и, захватив с собою ведро и, набив карманы осколками булыжника, пошел на Курский шлях, чтобы там подождать возвращения карателей из Сабуровки. Решил самолично убить их начальника.

Шел не спеша, вспоминая недавнее прошлое. И как организовал в Очаковском училище забастовку против царского гимна, и как с протоиереем Бартеневым встретился на площади и как власти выслали его сюда, в слободу Казацкую под надзор полиции.

От обиды горячо покалывало в уголках глаз. И себя становилось невыносимо жалко и за взрослых стыдно, что действовали недружно, не одолели царя.

Вот и шлях. Длинный, широкий, серый. Густой запах чебреца и полыни наплывал волнами с обочин, когда подувало ветерком. Обочины казались голубовато-розовыми разводьями. Так много здесь цветов и низкорослой седоватой полыни.

Тишина и скука. Над головой канатными плясунами покачивались кобчики, бесшумно маша крыльями и высматривая с высоты добычу — мышей, перепелов. Лишь где-то в ложбине надрывным писком исходили немазаные колеса телеги.

Сашка зашагал навстречу этим звукам.

Будто выныривая из-под земли, постепенно показалась верхушка дуги с поблескивающим на солнце медным кольцом и продетым через него серым веревочным поводом. Потом завиднелась качающаяся сверху вниз лошадиная голова с длинной белой стрелкой ото лба и к широким ноздрям.

Все слышнее позванивали удила. Наконец, обрисовался и возница. Свесив через грядку обутые в лапти ноги с белыми портянками и крест накрест намотанными веревками, он покуривал самокрутку, напевал тоскливо и с жалобой в голосе:

"Жизнь моя не легкая -

Пудов двадцать пять,

Дети мои босые -

Под забором спят…"

Сашке пришло на ум расспросить крестьянина, не видел ли он казаков и не поехали ли они куда-нибудь другой дорогой. И он побежал навстречу подводе.