Перекресток утопий

Но это была только закладка теоретического базиса. Война несколько отвлекла внимание теоретиков. Час их торжества наступил в конце 40-х начале 50-х годов, в период гонений на всякую литературу — от Грина до Ахматовой. Для того чтобы окончательно зажать рот социальной фантастике была изобретена так называемая «теория ближнего прицела», прямая наследница критики 20-х — 30-х годов, отвергавшей и космические полеты, и овладение сокровенными тайнами природы, и загляд в будущее. Трубадуры этого учения добровольно надели на себя шоры, и заставляли всех проделать то же самое. С.Иванов в статье «Фантастика и действительность», которую можно назвать программной («Октябрь» 1950 г., № 1) писал так:

«Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилетний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена настолько, что даже изменится климат, — разве это постановление не является исключительно благодатным материалом для настоящих фантастов?»

Слов нет, лесопосадки дело полезное, но фантастика-то здесь причем?

«В самом деле, — продолжал разворачивать безграничные перспективы перед учениками классный руководитель писательского подразделения, как кто-то сказал, с логикой геометра и рвением инквизитора, — посмотрим, например, к каким колоссальным изменениям буквально во всех отраслях нашей жизни приведет осуществление одной из конкретных задач — годовой выплавки шестидесяти миллионов тонн стали — и перед нами во всей широте развертывается картина комплексного развития страны»…

Эта статья — стратегическое нацеливание фантастики. Вот мнение автора о некоторых конкретных книгах:

«Его (Сергея Беляева — В.Р.) роман „Приключения Семюэля Пингля“, проникнутый духом низкопоклонничества перед заграницей, был отвергнут советской общественностью…»

«Порочными надо назвать и рассказы ленинградского писателя Л.Успенского, который звал советских писателей учиться у запада…»

И штемпелюющий вывод:

«Их произведения народу не нужны».

Слышите знакомые интонации — это же говорит лично сам Лавр Федотович Вунюков. В главе о Ефремове мы видели, что лишь через десятилетие «Литературная газета», защищая «Туманность Андромеды», дала отпор вздорным ультиматумам Иванова.

Уже не в первый раз приходится поражаться, с каким рвением насаждалась очевидная галиматья, трудно объяснимая даже с позиций того времени. В самом-то деле, чего уж такого страшного в стремлении, скажем, помечтать о прекрасном мире будущего за пределами текущей пятилетки? Но ходить по означенным газонам категорически воспрещалось, хотя речь шла не о социальных аспектах мечтаний и уж тем более не о сатире, всего лишь о робких научно-технических приложениях. Тем не менее, обыкновенный звездолет был проклят как исчадье ада. Нелегко проникнуть в шизофреническую логику тогдашних идеологов. А может быть, наоборот, очень просто. За этими запретами стоял — возможно, инстинктивный — страх мещан в политике и литературе перед раскрепощением воображения, перед самостоятельностью и независимостью мышления, хотя очевидно, что именно эти качества надо было бы воспитывать у строителей нового общества в первую очередь. Но вдохновителей подобных кампаний чересчур самостоятельные строители как раз и не устраивали. Им нужны были винтики, которые с готовностью принимали тезис: социализм-то у нас, друзья, уже построен, а если он и нуждается в коррективах, то на них будет своевременно указано в очередном постановлении очередного пленума ЦК. Вина наших правителей не только в прямых репрессиях, не только в невинных жертвах, не только в хозяйственном головотяпстве и идеологическом прессе, но и в том, что они в рекордные сроки вывели особую человеческую породу Homo soveticus, в просторечии именуемую «совком». Невозможно отрицать, что это им удалось.