Перепись

— Ну, можно прибавить и Колонію. Какъ хорошо Софь-то Алексевн будетъ, что нигд не спрашиваютъ женщинъ про замужество или вдовство. Она всмъ говоритъ, что вдова, а вдь на самомъ дл двица, нужды нтъ, что у ней мальчикъ. Можетъ ничего не писать.

— Не можетъ быть! Обязана!..

— Да нтъ-же здсь ничего про женщинъ! «Вроисповданіе»… Православное. «Родной языкъ». Само собой, русскій. Напишу также про себя, что говорю и по-французски.

— Ну, вотъ, только двадцать словъ и знаешь!

— Однако эти двадцать французскихъ словъ говорю-же! «Уметъ-ли читать?» Само собой… «Гд обучается, обучался или кончилъ курсъ образованія?» Въ пансіон у мадамъ Кошкиной.

— Да вдь ты тамъ не кончила, — замчаетъ мать.

— Я глухо и говорю. Понимай, какъ знаешь.

— Охъ, подведешь ты меня подъ отвтственность.

— «Занятіе, ремесло, должность или служба». Занятіе — читаю, шью, вяжу… Тутъ есть главное и побочное. Вотъ ужъ я не знаю какъ…

— А вотъ, гд главное-то занятіе — тутъ и пишу: «сижу на ше у матери».

— Какъ это глупо! Но хорошо, я напишу, а вы ужъ потомъ и расхлебывайте, — сказала дочь.

— Нтъ, нтъ, ты пожалуйста… Я пошутила.

Дочь отбросила отъ себя листъ и слезливо заморгала глазами.

— Всегда съ попрекомъ… Безъ попрека ни на часъ, — сказала она и отвернулась.

IV

Купецъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ съ особенной важностью приступалъ къ составленію листа переписи. Былъ вечеръ, часъ девятый, воскресенье. Приказчики его лабазовъ, проживающіе вмст съ нимъ одной квартир и по случаю воскреснаго дня пришедшіе домой изъ лабазовъ въ семь часовъ вечера, не были отпущены со двора. Кухарка просилась проводить на желзную дорогу отъзжавшаго въ деревню кума, но и она не была отпущена по случаю переписи.

Въ гостиной комнат былъ раскрытъ карточный столъ и на немъ поставлена лампа. Тутъ же стояла чернильница и лежали письменныя принадлежности. За столомъ сидлъ самъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ въ халат, въ серебряныхъ очкахъ на носу, а по стнамъ на стульяхъ размстилась вся семья его. Семья была уже переписана. Оставалось внести только прислугу и приказчиковъ. Около Густомясова лежала цлая стопка паспортовъ, но по паспортамъ онъ не могъ внести въ графы вс свднія объ своихъ служащихъ, а потому и призывалъ ихъ для разспросовъ. Приказчики и мальчики давно уже толпились въ прихожей, въ смежной комнат и заглядывали оттуда въ гостиную черезъ полуотворенную дверь. Хозяинъ нсколько разъ кричалъ имъ:

— Отерли-ли ноги-то хорошенько? Кто не отеръ, сходи и оботри! Сейчасъ вызывать буду.

— Отерли, Иванъ Никитичъ, — слышался отвтъ.

— Ну, то-то. Спиридоновна! Иди сюда! Пришлите Спиридоновну!

Изъ дверей выпихнули маленькую, худенькую, сгорбленную и морщинистую старуху, въ байковомъ платк на голов и въ темномъ ситцевомъ плать. Войдя въ гостиную, она прежде всего начала креститься на образа, потомъ поклонилась на вс четыре стороны.

— Чего ты кланяешься-то? Здсь не церковь, — замтилъ ей Густомясовъ.

Вмсто отвта, она тяжело вздохнула и произнесла:

— О, Господи, прости мои прегршенія!

— Отерла-ли ноги-то? — опять спросилъ ее Густомясовъ.

— А я въ валенкахъ, батюшка благодтель. Валенки чистыя… Никуда не выходила.

— Ну, то-то, Спиридоновна, — началъ Густомясовъ. — Вотъ ты хоть и Спиридоновна, а по паспорту ты оказываешься вовсе не Спиридоновпа, а Кондратьевна.

— Спиридоновна я, батюшка, всегда была Спиридоновна, а это въ паспорт перепутано. Въ волости перепутали… Давно уже перепутали. А Кондратьева моя фамилія. Отецъ былъ Спиридонъ Кондратъевъ, а не Кондратій Спиридоновъ, — дала отвть старуха.

— Гмъ… Какъ-же мн тебя записать?

— Да ужъ пишите, благодтель, по настоящему. Я и въ поминанье покойника тятеньку записываю Спиридономъ, а не Кондратьемъ. Кондратій былъ ддушка, царство ему небесное.

— Боюсь, какъ-бы въ отвтъ не попасть. Въ документ иначе. Ну, пусть будетъ Спиридоновна! Имя-то врно-ли — Татьяна? Можетъ быть никогда Татьяной не была?

— Татьяна, Татьяна. Всегда Татьяной звали.

— «Кондратьева, Татьяна Спиридоновна», записалъ Густомясовъ и спросилъ себя:- вотъ тоже вопросъ: Какъ ты мн приходишься?

— Да какъ? Вамъ ужъ лучше знать, какъ…

— Родней ты мн не приходишься, жилицей тоже не состоишь.

— Благодтель вы мой, батюшка, Иванъ Никитичъ, за благодтеля я васъ считаю.

— Это я теб благодтель. Ну, а ты мн кто-же?

— Даете вы мн уголокъ, даете вы мн кусокъ — ну, я, и считаю васъ за благодтеля.

— Напишу — призрваемая изъ милости.

— Пишите, батюшка, благодтель, пишите.

— Сколько теб лтъ? Въ паспорт показано, что шестьдесятъ пять, только, я думаю, куда больше.

— Охъ, больше, благодтель! Куда больше. Я такъ полагаю, что ужъ семьдесятъ съ хвостикомъ.

— Но вдь не могу-же я писать, что семьдесятъ съ хвостикомъ! Надо писать опредленно.

— Пишите семьдесятъ пять.

— Но семидесяти пяти теб нтъ.

— Есть, есть, батюшка.

— Ну, семьдесятъ пять. Двица ты?

— Охъ!

Старуха вздыхаетъ и переминается.

— Въ паспорт сказано, что двица, — говоритъ Густомясовъ.

— О, Господи, прости мои великія прегршенія! Я вамъ вотъ что, Иванъ Никитичъ, я вамъ какъ на духу…

— Ну, да не надо, не надо… Молчи… Запишу, какъ въ паспорт. Ты гд родилась-то? Не упомнишь?