Перепись

— Гд упомнить, батюшка! Вдь я тогда была махонькая, несмышленая. Надо полагать, что въ бан, по нашему деревенскому обычаю, и наврное.

— Да не про баню! Баню не нужно. А въ деревн или въ город?

— Въ деревн, въ деревн, благодетель. Костромскіе, кажется, родители-то были, а потомъ ужъ въ Псковъ въ мщане приписались. Или нтъ, не костромскіе… А какъ это?..

— Забыла?

— Запамятовала, благодтель батюшка.

— И узда какого не помнишь?

— Не помню, не помню. А губернія Калужская — вотъ какъ.

— Ну, запишемъ: Въ Калуг. Вроисповданіе? Вра какая?

— Вра? Охъ, была по стариковской вр. А теперь ваша.

— Стало быть православная. Читать не умешь?

— Цифирь. Только цифирь умю.

— Опять не знаю, какъ писать. Буквъ-то читать не умешь?

— Не умю, не умю.

— Ну, значитъ, напишемъ, что — нтъ. Занятіе, ремесло.

— Я, благодтель, золотошвейка была. И была какая золотошвейка! но вотъ глаза…

— Да вдь это была, а теперь ужъ нтъ.

— Только чулки, только чулки… Чулки могу… Самъ носишь мои чулки, Иванъ Никитичъ.

— Живетъ благотворительностью. Побочныя занятія: вяжетъ хозяевамъ носки. Ну, иди съ Богомъ, все.

Старуха опять начала крестится на образа. Опять поклонилась на вс четыре стороны и виновато отправилась въ прихожую.

— Максимъ Гавриловъ! — крикнулъ Густомясовъ.

— Здсь! — откликнулся изъ-за дверей голосъ.

Въ гостиной показался рыжебородый краснолицый приказчикъ, въ срой пиджачной пар и сапогахъ бутылками. Онъ отдалъ поклонъ хозяину, хозяйк, сидвшей у стны, пригладилъ себя ладонями по волосамъ и остановился передъ столомъ, крякнувъ въ руку.

Начался опросъ.

V

Максимъ Гавриловъ Гавриловъ… крестьянинъ Любимовскаго узда, — началъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ, обращаясь къ стоявшему передъ нимъ приказчику.

— Точно такъ-съ… Вашъ землякъ. Въ пятнадцати верстахъ отъ того мста, откуда вы сами изволите быть, — отвчалъ приказчикъ.

— Объ этомъ не пишется, стало быть и разговаривать нечего. Я уже шестнадцатый годъ, какъ состою въ петербургскомъ купечеств.

— Еще недавно ваша кровная тетенька, старушка божья, прізжала и мн посылку привозила съ гостинцами изъ нашей деревни.

— Тетенька сама по себ, а я самъ по себ. О чемъ разговаривать! Дло идетъ о переписи, а ты пустопорожніе разговоры разсыпаешь.

— Виноватъ-съ…

— Ну, то-то. Тутъ вотъ въ граф пропечатано о прозвищ. Есть у тебя какое-нибудь прозвище? Смотри, не утаивай. За это въ отвтъ попадешь.

— Дразнятъ-съ… Это дйствительно… — нсколько сконфуженно произнесъ приказчикъ.

— А какъ?

— Да ужъ извстно, непріятнымъ манеромъ.

— Ну, ну…

— Слабость. Слабостью дразнятъ.

Хозяинъ улыбнулся.

— Что-же это обозначаетъ? — спросилъ онъ.

Приказчикъ сконфузился еще больше. Покосившись на сидвшее на стульяхъ въ этой-же комнат хозяйское семейство, онъ отвчалъ

— Совстно сказать-съ… Дамы… также и при дтяхъ.

— Гм… — хрюкнулъ хозяинъ. — Ну, хорошо… Потомъ мн объяснишь. А мы такъ и запишемъ, что Слабость. «Максимъ Гавриловъ Слабость», — прочиталъ онъ записанное. — Женатъ, кажется?

— Женатъ-то женатъ, Иванъ Никитичъ, но…

— Что, но? Въ паспорт сказало, что женатъ.

Приказчикъ махнулъ рукой.

— Лучше ужь ничего не пишите!

— Какъ-же такъ, чтобъ не писать? За это я въ отвтъ попаду. Вдь ты-же женатъ?

— Четвертый годъ жена по отдльному виду при доктор живетъ. Вдь изъ-за этого я и въ деревню не зжу. Трудно, Иванъ Никитичъ, съ бабой сообразить, коли самъ здсь, въ Петербургъ, а она тамъ, въ деревн. Ни ее поучить настоящимъ манеромъ, ни что… Просилъ ейнаго дядю… Да разв дядя что можетъ? Ну, и запустилъ. Вотъ уже четыре года скоро… Богъ съ ней! Бабенка молодая… Дтей нтъ.

— Однако, въ паспорт ты значишься и, женатымъ… — возразилъ Густомясовъ.

— Женатъ-съ, женатъ-съ… Настоящимъ манеромъ желать.

— И не разведенъ?

— Боже избави!

— Ну, такъ мы такъ и запишемъ, что женатъ. Уметъ-ли читать? Да… Гд учился? Въ сельскомъ училищ?

— Никакъ нтъ-съ. У пастуха.

— Какъ у пастуха?

— Такъ точно-съ… У пастуха. Лтомъ онъ у насъ былъ пастухъ, а по зимамъ грамот училъ. И отлично училъ, Иванъ Никитичъ. Въ мое время сельской школы у насъ не было, а училъ пастухъ, и вотъ я, слава Теб Господи, и читать, и писать — въ препорціи…

— Ну, иди съ Богомъ и присылай Ивана Антипова.

Максимъ Гавриловъ, поклонясь, удалился. Вошелъ Иванъ Антиповъ — черный, кудрявый, съ маленькой бородкой, въ франтовскихъ сапогахъ гармоніей, въ черномъ пиджак нараспашку и въ черной атласной жилетк, «травками», поверхъ которой блла большая шейная часовая серебряная цпочка.

— Иванъ Антиповъ Антиповъ, — прочиталъ Густомясовъ. — Это у меня все ужъ записано. Записано, что ты холостъ…

— Какъ на духу долженъ я отвчать? — спросилъ приказчикъ, косясь на хозяйское семейство.

— Само собой, долженъ говорить правду.

— Въ такомъ случа, есть-съ…

— Что есть? Ты говори толкомъ! — крикнулъ на него Густомясовъ.

— Сударка есть, Иванъ Никитичъ, — потупясь далъ отвтъ приказчикъ.

— О, это вздоръ! Это не пишется.

— При младенц-съ. Теперича ужь мясодъ на исход, а посл Пасхи вамъ и Анн Семеновн, супруг вашей, хочу поклониться, чтобы благословили грхъ прикрыть.

— Не пишется, не пишется. Пока ты не повнчался, ты холостъ.