Переплетения

Напротив Шацкого сидела женщина сорока трех лет: ухоженная, стройная, высокая и классически красивая женщина. Но, несмотря на это, она производила впечатление старой и измученной. Вероятно, из-за смерти, которая внезапно пришла в ее дом. Сначала – дочка, потом – муж, вскоре, наверное, сын. Долго ли ей ждать собственного конца? О своих трагедиях она говорила тоном, лишенным эмоций, будто пересказывала содержание сериала, а не собственную жизнь. Где ненависть, которую он видел на кассете у Рудского и о которой говорили все участники терапии? Ненависть, которая магическим образом могла толкнуть постороннего человека на убийство? Возможно ли, чтобы боль довела ее до такого состояния? И возможно ли вообще, чтобы появилась боль, раз она сильно ненавидела своего мужа и желала его смерти?

– Знакомы ли вы лично с Цезарием Рудским? – спросил он.

Она ответила отрицательным движением головы.

– Прошу отвечать вслух полными фразами.

– Нет, я не знала пана Рудского. Никогда его не видела. Не считая фотографии на обложке справочника по психиатрии в нашем доме.

– А вы знаете пани Барбару Ярчик, Ханну Квятковскую или Эузебиуша Каима?

– Мне эти имена ни о чем не говорят, – ответила она.

Он показал ей снимки, но она никого не узнала.

Пустой взгляд, ноль эмоций. Шацкий искал способ вывести женщину из этого состояния. Если она притворяется, это будет непросто.

– Почему ваша дочь совершила самоубийство?

– А это обязательно?

– Прошу прощения, но у нас не светский разговор, а допрос свидетеля по делу об убийстве.

Вдова кивнула.

– Вы спрашиваете, почему. Этого никто не знает. Почему пятнадцатилетняя девочка решает наглотаться порошков? Не думаю, чтобы и Господь сумел ответить на ваш вопрос. Когда сын нашел ее… – голос женщины сломался, и она замолчала.

– Когда сын нашел ее, – повторила она через минуту, – мы подумали, что это несчастный случай. Было утро, она не пришла на завтрак. Я позвала, чтобы дочь вставала, иначе опоздает в школу. Была злая: торопилась на встречу с подругой, приехавшей из Познани, мне не хотелось, чтобы та ждала. Попросила Бартека поторопить сестру. Он, конечно, скривился – я, мол, не слуга. Но пошел. Я слышала, как он идет по лестнице и напевает: «Вставать пора, пора вставать, дуру нечего валять.». Я делала им бутерброды, майонез капнул на мои брюки. Я чуть не обалдела – это были те брюки, в которых я собиралась выйти, а если бы надела другие, блузка не подошла бы по цвету. Такие вот бабские проблемы. Хотела стереть пятно водой и высушить феном. В самом деле опаздывала. Я терла запачканное место бумажным полотенцем, когда вошел Бартек. Я взглянула на него и, ни о чем не спрашивая, бросилась наверх.

Вдова закрыла глаза. У Шацкого пересохло во рту, комната сделалась маленькой и темной. Хеле семь лет. Мог ли он представить себе, что ей пятнадцать и она не пришла на завтрак, а он идет рассерженный, чтобы вытащить ее из постели, не желая опоздать на вскрытие? Да, он представил это себе. Так же, как часто представлял ее синей и мертвой – жертвой какого-нибудь идиота или несчастного случая. Либо лежащей на столе для вскрытия на улице Очки – ее череп вскрывают с громким чмоком. «Ладно, потроха порежем потом».

У него перехватило дыхание. Он встал и налил негазированной воды в два стакана, один из них поставил перед Телявдвой. Та удивленно взглянула на него.

– У меня тоже есть дочь, – сказал он.

– Не только у вас есть дочь, – возразила она, выпила воды и продолжила рассказ: – Я не в состоянии описать, что было потом. Помню, как мы решили, что это несчастный случай. Приступ болезни, инфаркт, инсульт – такое случается и с молодежью, не так ли?

Шацкий поддакнул. Пытался слушать, но у него перед глазами вставала картина порезанных на ломтики органов, засовываемых в живот вместе с газетами или лигнином.

– Но врач сказал нам правду. А потом мы нашли письмо. В нем ничего не было, по крайней мере для вас. Несколько общих фраз и никаких объяснений, почему она выбрала уход из жизни. Я помню каждую буковку на листочке, вырванном из тетради для польского. Сначала большими красивыми буквами «Дорогие» и восклицательный знак. Ниже: «Не огорчайтесь». Точка. «Я люблю вас всех, а Тебя, Папа, особенно». Точка. «Тебя» и «Папа» с большой буквы. Завитушка, напоминающая знак бесконечности, сделанная красным фломастером. И последняя фраза: «Встретимся в Нангияле», без точки. И на самом конце: «Варшава, 17 сентября 2003 г., 22.00 час.». Как в официальном письме. Даже час указан.

– В Нангияле? – удивился прокурор.

– Сказочная страна, куда попадаешь после смерти. Это из книги Астрид Линдгрен[50]. Если вы не знаете, купите и почитайте дочери. Очень красивая сказка. Хотя лично мне не нравится.

– Как ваш муж это перенес?

Она очень холодно посмотрела на него.

– Я понимаю, что меня допрашивают как свидетеля по делу об убийстве, но была бы вам признательна, если бы вы ограничили число глупых вопросов, – процедила она сквозь зубы. – Конечно, перенес очень плохо. Чуть не умер, попал на две недели в больницу. A вы бы что сделали? Забрали жену в отпуск?