Перешагни бездну

Оттого, что её осмелились прервать, Бош-хатын проглотила слова и таращила глаза.

Кашель оборвался. Из дальней, самой малопочтенной стороны, что у самого входа в михманхану, вошел, нет, вкатился колобком в комнату в белом чесучовом камзоле, в белой чалме пирожком Молиар. Он приложил руку к сердцу, к желудку, снова к сердцу, рассыпаясь в почтительнейших приветствиях и извинениях, по всем законам восточного этикета. Он только что не распростерся ниц перед Бош-хатын, так он вел себя приниженно. Но то, что он начал говорить сейчас же вслед за изысканностями восточного славословия, заставило купцов в один голос воскликнуть: «Тау-ба!» А Бош-хатын побагровела сквозь слой китайских белил.

—  Хватит, госпожа. Базар есть базар! Торговля есть торгов­ля,— грубил  Молиар.— Сам  пророк  благословен,  он  торговался и рядился, назначал и сбивал цену, добивался прибылей и устра­нял убытки. А нам, купцам, все равно — во дворце мы или в тор­говом ряду, и госпожа для нас — тот же продавец и покупатель. Мы имеем товар, вы имеете желание купить, а мы продать. Сколько?

—  Кто таков? — спросила потихоньку у босоногого Начальп Дверей оробевшая Бош-хатын. И все поняли по её растерянности, что и положение   эмира, и дела Бухарского   центра, и состояние воинства ислама совсем   не так уж    хороши. «Гранат, с кожуры красивый и сулящий сладость языку,— в середине-то кислый».

—  Мы, аксакалы,— продолжал Молиар,— хотим, чтобы во рту унас сделалось слаще сахару, и уж пусть по лицу ходит рука гнева госпожи. Наше дело маленькое. Мы люди пастушьего посоха и кизячного дыма очагов. Нам нет дела до сабель, ружей и зеле­ных знамен. Сколько?

Бош-хатын все еще не решила: слушать ли ей  дальше или приказать вышвырнуть наглеца. Она-то знала  истинное положе­ние на амударьинской границе    и потому колебалась.    А никому не знакомый, непонятно,   как втиснувшийся    в среду    аксаклов-животноводов Молиар продолжал:

—  Все эти почтенные, пропахшие овечьими тулупами таксыры желают знать — сколько? Сколько    мы получим    золотых монет, и — клянусь! — не нужно нам  никаких других денег. Сколько? Сколько мы получим за пастьбу и заботу, за сторожение и выха­живание, за свежевание ягнят, сушку и выделку шкурок, за сбе­режение от завидущих глаз нищих и всякой черной кости. Сколько?

—  Что ты хочешь?    Говори яснее.    Мне не подобает слушать вывалянные в навозе слова. Чего тебе надо?

Но резкие слова повелительницы совсем не соответствовали жалкому тону, каким были они произнесены.

И все смотрели с надеждой на этого грубого, но, видимо, тол­кового Молиара, назвавшего себя карнапчульским прасолом. Чем торговал и чем вообще занимался Молиар, какие стада каракуль­ских овец и где он пас и укрывал их, никто не знал. Но все акса­калы немало повеселились, слушая байки и аския этого самого Молиара, когда пришлось коротать в караван-сарае долгие часы ожидания приема в Кала-и-Фатту.

Оказывается, Молиар не просто балагур, он еще и толковый человек, отлично знающий, когда не грех и поторговаться, даже если купец сам всемогущий эмир бухарский Сеид Алимхан или, вернее, его эмирша Бош-хатын.

И аксакалы согласно закивали головами с таким усердием, что чалмы, тяжелые и грязные, сползли на лбы, на носы и чуть не попадали на дастархан, столь скудный, что на него и смотреть не хотелось.

Но что это? Они глазам своим не поверили. Дастархан в мгно­вение оказался уставленным обильными яствами: и самсой, и гороховыми пирожками, и вареной, наломанной кусками, курицей, и фазанами, запеченными с фисташковыми и грецкими орехами, и преотличными лепешками из эмирских тандыров, от которых язык попадает в рай, а желудок испытывает сладострастие.

Дастархан преобразился по шевелению мизинца Бош-хатын. Простодушная хитрость.   Преображение   дастархана готовилось на случай, если аксакалы окажутся непокладистыми и не согла­сятся на продление кабалы, в которой их держит эмир, или, луч­ше сказать, госпожа эмирша.

Этот дьявол Молиар — чтоб ему оказаться на доске омывателя трупов — слиш-ком хитер. Надо его задобрить.

Не подвержена самообольщению госпожа. Сладостные виде­ния царственного супруга Алимхана ей не по душе. Это он все грезит о золотом троне. У Бош-хатын повседневная забота домаш­ней хозяйки, знающей, сколько в дворцовой кладовой кунжутно­го масла в тыквенной бутыли, сколько надо замесить теста на ле­пешки, чтобы накормить чад и домочадцев. Но Бош-хатын также знает, какая жидкость в политической бутыли Запада и Востока и как замешено тесто в арсеналах инглизов, много обещающих, но мало дающих.

Вот почему дастархан превратился в скатерть-самобранку. От пустого желудка и настроение плохое. Голодный — злой. Не ме­шает смазать салом глотки степняков. И особо этого хитреца Молиара, а он хитер — довольно взглянуть на его бегающие гла­за с шайтанской искринкой, жадные, загребущие.

—  И что же вы,   таксыр, не кушаете! — пропела    Бош-хатын сладенько, даже    заискивающе.— Вы,    Молиар,— человек, умуд­ренный опытом и благоразумием.