Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

Впервые всерьез, со знанием дела, сочетая патриотизм, любовь к России с любовью к правде, занялся исследованием русского национального характера Н. В. Гоголь в своих «Выбранных местах из переписки с друзьями» (1847 год). Он находит в русском человеке много реальных достоинств души, которые не видят славянофилы, и прежде всего «жертвенность, чувство долга и силу служения (отечеству. – А. Ц.), ощущение связи своей жизни с божественным предопределением, способность «слышать божию руку», и, конечно же, богатырский размах, широту, когда дело идет о любимом деле. Для Гоголя само собой разумеется, что «наш народ умен: он растолкует, не ломая головы, даже то, что приводит в тупик умников».[260] Гоголь говорит о героизме «незаметного труженика», о «чести высокой породы русской», у которой хватает сил противостоять нашей русской грязи, о героизме тех, кто предпочитает «прекрасную бедность» порочному богатству. Но Н. В. Гоголь с иронией пишет о попытках славянофилов уподобить якобы праведного русского человека образу Христа. «Кичливости, – пишет Гоголь, – больше у славянофилов, чем у западников, они хвастуны, из них каждый воображает о себе, что он открыл Америку, и найденное ими зернышко раздувает в репу».[261] Русский, спорит со славянофилами Н. В. Гоголь, не только не стремится растворить себя среди других но, напротив, в силу самого своего физического «здоровья, которое беспрестанно подталкивает русского человека на какие-то прыжки», стремится «покрасоваться своими качествами перед другими». Об этом же: «Всякий, даже честный и умный человек, старается хотя бы на один вершок быть полномочней и выше своей масти».[262] Абстрактно у нас есть способность к жертвенности. Но в повседневной жизни, когда речь идет о буднях, Гоголь не только не обнаруживает коллективизм и единение друг с другом, а, напротив, индивидуализм, эгоизм. «У редкого из нас, – пишет он, – достает столько любви к добру, чтобы он решился пожертвовать из-за него и честолюбьем, и самолюбьем, и всеми мелочами легко раздражающегося своего эгоизма».[263] Гоголь уже в 40-е годы XIX века обнаруживает, что за строптивостью, хвастовством, которым, с его точки зрения, страдали славянофилы, стоит дефицит умственной дисциплины, самонадеянность, попытки заменить трудную работу по очищению нашей русской жизни от грязи хвальбой нашего якобы счастливого будущего. «Многие у нас, – говорит Гоголь, – уже и теперь, особенно между молодежью стали хвастаться не в меру русскими доблестями и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: «Смотрите, немцы: мы лучше вас!» Это хвастовство – губитель всего… Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь. А у нас, еще не сделавши дела, им хвастаются! Хвастаются будущим!».[264]

Н. В. Гоголь, когда в 1841 году в своих письмах по поводу «Мертвых душ» разоблачал славянофильскую привычку хвастать своим будущим, не предполагал, что скоро Россию назовут мостиком, ведущим из частнособственнического прошлого человечества в его социалистическое будущее. Но, как исследователь природы нашего национального самосознания, он дал точный диагноз духовных истоков нашей привычки хвастать своим возможным будущим. Как только наш русский человек, «всмотревшись в настоящее», обнаружил, «что иное в нем горестно и грустно, другое просто гадко или же делается не так, как бы нам хотелось», он «махнет на все рукой и давай пялить глаза в будущее».[265] И чем меньше в нашей реальной жизни оснований, чтобы хвалиться нашим счастливым русским будущем, тем «фанатичнее» и «одностороннее» проповедники этого счастливого русского будущего. «Они уверены, что весь свет врет и одни они только говорят правду».[266]

Миф о русском социализме, о коммунистическом инстинкте и традициях особого русского коммунистического производства как раз и был порожден тем, что Гоголь называл дефицитом «христианского смирения и сомненьем в себе». Даже А. И. Герцен в том же письме к К. Ж. Мишле, при всем своем стремлении отстоять достоинство русского народа, доказать неправоту французского историка, утверждающего, что «русские не люди, что они лишены нравственного смысла», говорит, что нельзя о нациях судить вообще, что на самом деле ни один «народ нельзя назвать ни дурным, ни хорошим». Герцен таким образом спорит не только с Мишле, утверждающим, что во французах в целом больше нравственного смысла, чем в русских, но и со славянофилами, утверждающими, что русские живут не личным интересом, а нравственным сознанием, душой.