Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

В 80-х годы XIX века, когда П. Н. Ткачев в своем письме к Энгельсу настаивал, что русский крестьянин является коммунистом и по инстинкту и по традиции, уже ничего не оставалось от того первобытного коллективизма, который еще сохранялся в дореформенной России. И, самое главное, к тому времени литераторы-разночинцы, впервые описавшие реальный быт русского крестьянина и впервые всерьез исследовавшие его психологию, то, что сейчас принято называть менталитетом русского народа, показали: на самом деле русские крестьяне всем своим существом противятся тому, что является фундаментальной основой коммунизма, общему труду на общее благо. Максим Горький, отдававший Глебу Успенскому пальму первенства в деле ниспровержения народнического мифа о русском мужике-богоносце, не учел, может быть, просто не знал, что Александр Энгельгардт в своих 12 письмах из деревни впервые подробно и всесторонне описал индивидуалистическую мотивацию крестьянского труда в рамках общины.

В реальной крестьянской жизни все обстояло образом прямо противоположным тому, что говорили о ней идеологи коммунизации русской деревни. Русская душа, как никакая другая, противилась тому, что русские крестьяне назвали «огульным» трудом, то есть коммунистической организацией труда. Многое, кстати, открыли и попытки так называемого «хождения в народ». Призывы народников к установлению крестьянского братства, где не будет ни твоего, ни моего, ни барина, ни угнетателя, а будет работа на общую пользу и братскую помощь между всеми,[267] ничего, кроме усмешки, у русского крестьянина-общинника не вызывали. Хождение в народ не только провалилось, но провалилось с позором. С тех пор все те в России, кто имел голову на плечах и с уважением относился к своему народу, знали, что русский крестьянин не примет добровольно коммунизм. Если, как писал уже в XX веке Иван Ильин, среди революционной интеллигенции у нас всегда находились те, кто был не от мира сего, кто продолжал «верить, будто русский мужик только мечтает о том, чтобы ему ничего не принадлежало»[268], то русский крестьянин, напротив, всегда мечтал только о том, чтобы расширить свой земельный надел, сохранить его в своей собственности. Еще раз повторяю. Ничего общего не имеет с реальным русским национальным характером, с реальной русской жизнью утверждение и дореволюционных славянофилов типа Николая Данилевского, и нынешних красных славянофилов, что русскому человеку заказана идея собственности, что в его душе нет ни грана меркантильности, стремления к выгоде, что он живет только моралью.

Ничто не злило так крестьян в этих народнических проповедях «всей выгодности общинного, коллективного труда на общую пользу» как призывы объединить подворные усадьбы, скот, орудия труда. В своих очерках «Из деревенского дневника» Глеб Успенский вспоминает, что проповедь крестьянского братства в лучшем случае вызывала у слушателей «ужасающую зевоту». Как показала жизнь, и об этом рассуждает уже Г. В. Плеханов в своей работе «Наши разногласия» (1897 г.), на самом деле крестьяне не только не хотели объединять свои подворные земли для коллективной обработки, но и были против (речь идет об успешных хозяевах) традиционных переделов общинных земель по едокам. Народники, живущие мифами о достоинствах русской общины, позволяющей каждому русскому, как писал Н. Г. Чернышевский, «иметь и родную землю и право на участие в ее обработке», не знали, что коллективное владение землей существовало не столько для того, чтобы оградить деревню от пауперизации, сколько для того, чтобы закрепить ее за успешными хозяевами, которые смогли вовремя и сполна оплатить государевы подати.

По этой причине, по крайней мере в пореформенной России, в то время, когда народники пели славословия крестьянскому коммунизму, общее, мирское поле разбивалось на две неравные части, одна из которых, состоящая из лучших ярусов, шла в надел исправным хлебопашцам, другая, состоящая из худших дворов, поступала в надел бесхозяйственным дворам и лежала с пустырях.[269] Исправные хозяева удобряли землю с одобрения общины и во время очередного передела оставляли за собою облагороженный ими надел, ибо, как они говорили, «нужно получить свою пользу от земли, а то на кой черт я буду работать на своей полосе, если завтра другому отдай».[270]