Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

Писатели из «интеллигентного класса», в том числе и Глеб Успенский, и Александр Энгельгардт, которые, в отличие от Герцена, в отличие от народовольцев, жили в крестьянской среде, хозяйствовали рядом, вместе с русским мужиком, как Энгельгардт, имели перед всеми социалистами то преимущество, что не привязывали духовность, благородство человека к идеалам коллективного и безвозмездного труда, определяли достоинства и добродетели православного человека по его доброте, способности помочь ближнему в беде. Нельзя забывать, что за марксистской привычкой выводить моральные качества людей из характера организации труда стоит атеизм основателей марксизма и его последователей, стоит непонимание самостоятельности, самоценности души с ее свободой выбора. На примере Ивана Бунина, Василия Розанова легко увидеть: для того, чтобы полюбить русского человека, не надо врать, придумывать, как славянофилы, будто русский человек живет не умом, а душой, будто он нерасчетлив, не заботится о личном. Русская нелюбовь к коллективному труду, нелюбовь к коммунизму нисколько не обедняет его духовно, не мешает ему быть при определенных условиях добрым, веротерпимым, не лишает его природной смелости, мужества и т. д. И напрасно народники боялись протестантизации, индивидуализации и рационализации русской жизни. Если бы русский крестьянин не был предельно рациональным, предельно расчетливым, если бы он был коммунистом «по инстинкту», то он не выжил бы в своем противостоянии с русским Севером.

Наш самый честный, самый деидеологизированный историк А. В. Ключевский спокойно объяснил, почему русский человек не является коммунистом по инстинкту, почему для него личное дороже общего. Одно дело – совместно делать благое дело всем миром, построить избу погорельцам, а совсем другое – ежедневный труд на поле, работа. Все просто и никакой тайны здесь нет. И способность к «чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привычка работать скоро, лихорадочно и споро», и любовь великоросса «работать одному, когда на него никто не смотрит», и «трудное привыкание к дружному действию общими силами идет от «порядка расселения великороссов», от жизни «уединенными деревнями при недостатке общения».[280]

Кстати, Иван Ильин создал целую теорию, объясняющую, почему на самом деле славяне обладают даже большей «тягой к индивидуализации», чем народы Западной Европы. Иван Ильин напоминает, что в византийских источниках обращается внимание не только на храбрость и выносливость… славян и в особенности на их свободолюбие, на их «отвращение ко всякому игу», но и одновременно на их индивидуализм во мнениях, «на их склонность расходиться друг с другом во мнениях и обнаруживать взаимную страстную неуступчивость».[281] С точки зрения Ивана Ильина это «центробежное тяготение славянского характера» наиболее выпукло проявилось у русских. Вообще с его точки зрения «русскому народу всегда была присуща тяга к индивидуализации, склонность человека «быть о себе», стоять на своих ногах, самому строить свою жизнь, иметь свое мнение и расширять предел своей личной власти над вещами».[282] Этой индивидуализации русского характера с точки зрения Ивана Ильина способствовали «открытое и обильное пространство», которое облегчает людям «обособление и расселение» и еще влияние «азиатского кочевничества».[283] Иван Ильин напоминает, что наиболее ярким проявлением русского индивидуализма, этой тяги к распылению и обособлению жизни является колонизация Новгородом севера России. «На этом же пути, – обращает внимание Иван Ильин, – возникло и наше казачество: это были беглые свободолюбцы, люди вольной инициативы, предприимчивые индивидуалисты, предпочитавшие анархически-грабительскую авантюру – покорному тягловому домоседству»[284]