Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

Конечно, советский человек имел исходные русские (в широком смысле этого слова) национальные корни, а потому все русские мыслители в изгнании использовали понятие «советский строй» и «русский коммунизм» как синонимы. Но все же, когда мы говорим о советском человеке и советском сознании, надо учитывать, что это особый тип русскости и его носителями является не вся русская нация, а только та ее часть, которая осталась после двадцатилетней чистки 1917–1938, после того, как была уничтожена, вытеснена за рубеж или в Сибирь наиболее образованная, наиболее активная, самостоятельно мыслящая часть нации. Советский человек – это бывший дореволюционный русский человек, взращенный в коммунистическом инкубаторе.

Вся логика моего исследования по мере приближения к концу книги приводит меня к совсем не оптимистическому выводу: предпринятая Горбачевым политика гуманизации, очеловечивания советской жизни, не удалась в силу того, что постсоветский человек уже не может вернуться в русскость как в духовность, человеколюбие. Отсюда, наверное, и попытки нынешнего руководства РПЦ сохранить свое влияние на прокоммунистическую паству, отождествляя христианство с коммунизмом.

Даже наше нынешнее государственничество, лежащее в основе позитивного отношения к Сталину, является продуктом советской эпохи. В том-то и дело, что исконный, природный русский человек до революции не мог похвастать особым государственничеством. И не случайно Максим Горький в упомянутых «Несвоевременных мыслях» все время примеривает пробудившуюся в 1917 году революционность рабочих и крестьян на наш традиционный русский анархизм. Он в этой связи напоминал о своей статье «Две души», напечатанной в 1915 году, в которой говорилось, что «русский народ органически склонен к анархизму: он пассивен, но – жесток, когда в его руки попадает власть».[351]

И на самом деле вся реальная русская история и особенно история всех трех русских революций XX века подтверждает тезис Николая Бердяева, что «Россия – самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ – самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю». В доказательство сказанного Бердяев напоминает, что «все подлинно русские национальные наши писатели, мыслители, публицисты – все были безгосударственниками, своеобразными анархистами. Анархизм – явление русского духа, он по-разному был присущ и нашим крайним левым, и нашим крайне правым. Славянофилы и Достоевский – такие же в сущности анархисты, как и Михаил Бакунин или Кропоткин. Эта анархическая русская природа нашла себе типическое выражение в религиозном анархизме Льва Толстого. Русская интеллигенция, хотя и зараженная поверхностными позитивистскими идеями, была чисто русской в своей безгосударственности»[352]

На мой взгляд, чувство великодержавности, более точно – позитивное сопереживание послевоенного статуса СССР как «сверхдержавы», как страны, с которой считаются и которую боятся, шло не столько от национальной психологии, сколько от необходимости как-то компенсировать все бытовые тяготы советской жизни. Ведь на самом деле тяготы советской жизни, вечный дефицит, насильственная коллективизация, гибель миллионов людей от голода 1932–1933 годов, от репрессий, были запредельными, и советскому человеку нужно было найти хоть какое-то оправдание всем этим, наверное, немыслимым для другого народа лишениям. Отсюда и сакрализация победы 1945 года, и сверхдержавности СССР, и даже полета Гагарина в космос. И получается, что сакрализация Победы 1995 года и соответственно имени Сталина идет не столько от национальной психологии, сколько от того, что иначе вообще невозможно найти оправдание русским мукам в XX веке.