Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

На примере Николая Бердяева видно, что русские философы, пытаясь предвидеть идеологический конец советского коммунизма, как бы уперлись в стенку. Они хотят только одного, хотят невозможного, хотят, чтобы «диалектический материализм» перестал быть «господствующим государственным миросозерцанием», чтобы взамен «христианские верования» возродились в народе.[131] Они не видят путей выхода из марксистско-ленинского тупика, которые находятся рядом и состоят в постепенном размывании фундамента этой твердыни, в отказе от учения о диктатуре пролетариата, в игнорировании, обходе с разных сторон учения о классовой природе морали. Ошибка идеологов русской контрреволюции наверное состояла в том, что они, и прежде всего Николай Бердяев, Иван Ильин, Семен Франк, Николай Алексеев и другие, о чем было сказано выше, связывали жестко рост свободы в России с возрождением христианских верований, с возрождением «русского духа», «русского голоса».

Бердяев не видит, что свобода мысли будет развиваться в рамках официальной ортодоксии, раздвигая ее рамки, сталкивая между собой различные, выделенные им самим звенья марксизма.

Было очевидно, что обожествление Маркса как пророка на все времена и для всех народов, канонизация всех его текстов по примеру Евангелия о деяниях Христа, с неизбежностью превращает марксизм в богословие и, соответственно, как во времена средневековья, единственной формой духовной жизни становятся богословские споры. Наверное, если бы Николай Бердяев писал свою книгу «Новое средневековье» не в двадцатые, а в конце тридцатых – начале сороковых, то он бы непременно отметил сходство между философскими спорами эпохи средневековья с философскими дискуссиями в СССР и не только во времена Сталина.

Сама природа советского строя как тоталитарной идеократии, которая создается на основе так называемого научного плана и черпает свою легитимность в так называемом «единственно верном и истинном учении Маркса», заставляла официальных философов искать пути выхода из доктринальных тупиков в рамках самого учения, приспосабливая отдельные «неортодоксальные» высказывания учителей к своим политическим целям. Повторяю. Никто, и прежде всего советская цензура, не допустил бы в СССР до перестройки прямой полемики с учением Карла Маркса о пролетарских революциях, не допустил бы реабилитации философского идеализма, христианства. И в 1988 году цензура пропустила в печать текст моей первой статьи «Истоки сталинизма» («Наука и жизнь», № 11, 1988 г.) с критикой аморализма учения о диктатуре пролетариата случайно, из-за идеологической сумятицы горбачевской эпохи. Кстати, и в 1980 году моя прямая, откровенная критика учения Карла Маркса о революциях как локомотивах истории, содержащаяся в книге «Социализм: жизнь общества и человека» увидела свет из-за невнимательности цензора, из-за того, что критика эта была внесена в сноску в конце книги. Но уже в Отделе науки ЦК КПСС его сотрудник Г. Г. Квасов увидел в этом отрывке из моей книги прямой выпад против учения Карла Маркса о классовой борьбе – я рассуждал о том, что длительные гражданские войны, как это было в России в 1918–1920 годах, не только подтачивают биологические и духовные корни общества. «Дело еще в том, – настаивал я, – что насилие, жестокость даже во имя гуманных идеалов всегда несут в себе нечто разрушающее духовные устои человека. «Как показал опыт всех революций, нет ничего страшнее, чем привычка, энергия убийств».[132] И сразу же последовал приговор. Книгу «Социализм: жизнь общества и человека», проповедующую веховскую критику марксистского учения о революции, изъяли из продажи.

Но все-таки уже во времена Хрущева можно было подвергать критике фундаментальные основы марксизма с помощью «молодого» или «старого» Маркса. Речь шла, конечно, не о прямом столкновении молодого Маркса с Марксом идеологом пролетарской революции, а о выстраивании параллельного с ортодоксальным, официальным марксизмом другого, более гуманистического, менее кровожадного марксизма.

В результате революционная сущность марксизма, то, что Карл Маркс считал в своем учении главным, определяющим (не случайно же он до конца жизни переиздавал написанный им вместе с Энгельсом «Манифест коммунистической партии»), к исходу советской истории была существенно размыта различными ревизионистскими интерпретациями.

Необходимо отметить, что святая церковь Христа была умнее и практичнее, чем ее наследница, церковь Маркса и Энгельса. Христиане уже на своих первых соборах отделили «подлинные» тексты, подлинные сказания о Христе от неподлинных апокрифов, и тем самым жестко определили границы, отделяющие подлинное слово Бога от неподлинного. Хотя и этот шаг не спас церковь от многочисленных ересей, которыми отмечены христианские века.